Лучи того, кто движет мирозданье,
Все проницают славой и струят
Где - большее, где - меньшее сиянье.

Я в тверди был, где свет их восприят
Всего полней; но вел бы речь напрасно
О виденном вернувшийся назад;

Затем что, близясь к чаемому страстно,
Наш ум к такой нисходит глубине,
Что память вслед за ним идти не властна.

Однако то, что о святой стране
Я мог скопить, в душе оберегая,
Предметом песни воспослужит мне.

О Аполлон, последний труд свершая,
Да буду я твоих исполнен сил,
Как ты велишь, любимый лавр вверяя.

Мне из зубцов Парнаса нужен был
Пока один; но есть обоим дело,
Раз я к концу ристанья приступил.

Войди мне в грудь и вей, чтоб песнь звенела,
Как в день, когда ты Марсия извлек
И выбросил из оболочки тела.

О вышний дух, когда б ты мне помог
Так, чтобы тень державы осиянной
Явить, в мозгу я впечатленной мог,

Я стал бы в сень листвы, тебе желанной,
Чтоб на меня возложен был венец,
Моим предметом и тобой мне данный.

Ее настолько редко рвут, отец,
Чтоб кесаря почтить или поэта,
К стыду и по вине людских сердец,

Что богу Дельф должно быть в радость это,
Когда к пенейским листьям взор воздет
И чье-то сердце жаждой их согрето.

За искрой пламя ширится вослед:
За мной, быть может, лучшими устами
Взнесут мольбу, чтоб с Кирры был ответ.

Встает для смертных разными вратами
Лампада мира; но из тех, где слит
Бег четырех кругов с тремя крестами,

По лучшему пути она спешит
И с лучшею звездой, и чище сила
Мирскому воску оттиск свой дарит.

Почти из этих врат там утро всплыло,
Здесь вечер пал, и в полушарьи том
Все стало белым, здесь все черным было,

Когда, налево обратясь лицом,
Вонзилась в солнце Беатриче взором;
Так не почиет орлий взгляд на нем.

Как луч выходит из луча, в котором
Берет начало, чтоб отпрянуть ввысь, -
Скиталец в думах о возврате скором, -

Так из ее движений родились,
Глазами в дух войдя, мои; к светилу
Не по-людски глаза мои взнеслись.

Там можно многое, что не под силу
Нам здесь, затем что создан тот приют
Для человека по его мерилу.

Я выдержал недолго, но и тут
Успел заметить, что оно искрилось,
Как взятый из огня железный прут.

И вдруг сиянье дня усугубилось,
Как если бы второе солнце нам
Велением Могущего явилось.

А Беатриче к вечным высотам
Стремила взор; мой взгляд низведши вскоре,
Я устремил глаза к ее глазам.

Я стал таким, в ее теряясь взоре,
Как Главк, когда вкушенная трава
Его к бессмертным приобщила в море.

Пречеловеченье вместить в слова
Нельзя; пример мой близок по приметам,
Но самый опыт - милость божества.

Был ли я только тем, что в теле этом
Всего новей, Любовь, господь высот,
То знаешь ты, чьим я вознесся светом.

Когда круги, которых вечный ход
Стремишь, желанный, ты, мой дух призвали
Гармонией, чей строй тобой живет,

Я видел - солнцем загорелись дали
Так мощно, что ни ливень, ни поток
Таких озер вовек не расстилали.

Звук был так нов, и свет был так широк,
Что я горел постигнуть их начало;
Столь острый пыл вовек меня не жег.

Та, что во мне, как я в себе, читала, -
Чтоб мне в моем смятении - помочь,
Скорей, чем я спросил, уста разъяла

И начала: "Ты должен превозмочь
Неверный домысл; то, что непонятно,
Ты понял бы, его отбросив прочь.

Не на земле ты, как считал превратно,
Но молния, покинув свой предел,
Не мчится так, как ты к нему обратно".

Покров сомненья с дум моих слетел,
Снят сквозь улыбку речью небольшою,
Но тут другой на них отяготел,

И я сказал: "Я вновь пришел к покою
От удивленья; но дивлюсь опять,
Как я всхожу столь легкою средою".

Она, умея вздохом сострадать,
Ко мне склонила взор неизреченный,
Как на дитя в бреду - взирает мать,

И начала: "Все в мире неизменный
Связует строй; своим обличьем он
Подобье бога придает вселенной.

Для высших тварей в нем отображен
След вечной Силы, крайней той вершины,
Которой служит сказанный закон.

И этот строй объемлет, всеединый,
Все естества, что по своим судьбам! -
Вблизи или вдали от их причины.

Они плывут к различным берегам
Великим морем бытия, стремимы
Своим позывом, что ведет их сам.

Он пламя мчит к луне, неудержимый;
Он в смертном сердце возбуждает кровь;
Он землю вяжет в ком неразделимый.

Лук этот вечно мечет, вновь и вновь,
Не только неразумные творенья,
Но те, в ком есть и разум и любовь.

Свет устроительного провиденья
Покоит твердь, объемлющую ту,
Что всех поспешней быстротой вращенья.

Туда, в завещанную высоту,
Нас эта сила тетивы помчала,
Лишь радостную ведая мету.

И все ж, как образ отвечает мало
Подчас тому, что мастер ждал найти,
Затем что вещество на отклик вяло, -

Так точно тварь от этого пути
Порой отходит, властью обладая,
Хоть дан толчок, стремленье отвести;

И как огонь, из тучи упадая,
Стремится вниз, так может первый взлет
Пригнуть обратно суета земная.

Дивись не больше, - это взяв в расчет, -
Тому, что всходишь, чем стремнине водной,
Когда она с вершины вниз течет.

То было б диво, если бы, свободный
От всех помех, ты оставался там,
Как сникший к почве пламень благородный".

И вновь лицо подъяла к небесам.

О вы, которые в челне зыбучем,
Желая слушать, плыли по волнам
Вослед за кораблем моим певучим,

Поворотите к вашим берегам!
Не доверяйтесь водному простору!
Как бы, отстав, не потеряться вам!

Здесь не бывал никто по эту пору:
Минерва веет, правит Аполлон,
Медведиц - Музы указуют взору,

А вы, немногие, что испокон
Мысль к ангельскому хлебу обращали,
Хоть кто им здесь живет - не утолен,

Вам можно смело сквозь морские дали
Свой струг вести там, где мой след вскипел,
Доколе воды ровными не стали.

Тех, кто в Колхиду путь преодолел,
Не столь большое ждало удивленье,
Когда Ясон предстал как земледел.

Врожденное и вечное томленье
По божьем царстве мчало наш полет,
Почти столь быстрый, как небес вращенье.

Взор Беатриче не сходил с высот,
Мой взор - с нее. Скорей, чем с самострела
Вонзится, мчится и сорвется дрот,

Я долетел до чудного предела,
Привлекшего глаза и разум мой;
И та, что прямо в мысль мою глядела, -

Сияя радостью и красотой:
"Прославь душой того, - проговорила, -
Кто дал нам слиться с первою звездой".

Казалось мне - нас облаком накрыло,
Прозрачным, гладким, крепким и густым,
Как адамант, что солнце поразило.

И этот жемчуг, вечно нерушим,
Нас внутрь воспринял, как вода - луч света,
Не поступаясь веществом своим.

Коль я был телом, и тогда, - хоть это
Постичь нельзя, - объем вошел в объем,
Что должно быть, раз тело в тело вдето,

То жажда в нас должна вспылать огнем
Увидеть Сущность, где непостижимо
Природа наша слита с божеством.

Там то, во что мы верим, станет зримо,
Самопонятно без иных мерил;
Так - первоистина неоспорима.

Я молвил: "Госпожа, всей мерой сил
Благодарю того, кто благодатно
Меня от смертных стран отъединил.

Но что, скажите, означают пятна
На этом теле, вид которых нам
О Каине дает твердить превратно?"

Тогда она с улыбкой: "Если там
Сужденья смертных ложны, - мне сказала, -
Где не прибегнуть к чувственным ключам,

Взирай на это, отстраняя жало
Стрел удивленья, раз и чувствам вслед,
Как видишь, разум воспаряет вяло.

А сам ты мыслишь как?" И я в ответ:
"Я вижу этой разности причину
В том, скважен ли, иль плотен сам предмет".

Она же мне: "Как мысль твоя в пучину
Неистинного канет, сам взгляни,
Когда мой довод я навстречу двину.

Восьмая твердь являет вам огни,
И многолики, при числе несчетном,
Количеством и качеством они.

Будь здесь причина в скважном или плотном,
То свойство было бы у всех одно,
Делясь неравно в сонме быстролетном.

Различье свойств различьем рождено
Существенных начал, а по ответу,
Что ты даешь, начало всех равно.

И сверх того, будь сумрачному цвету
Причиной скважность, то или насквозь
Неплотное пронзало бы планету,

Или, как в теле рядом ужилось
Худое с толстым, так и тут примерно
Листы бы ей перемежать пришлось.

О первом бы гласили достоверно
Затменья солнца: свет сквозил бы здесь,
Как через все, что скважно и пещерно.

Так не бывает. Вслед за этим взвесь
Со мной второе; и его сметая,
Я домысл твой опровергаю весь.

Коль скоро эта скважность - не сквозная,
То есть предел, откуда вглубь лежит
Ее противность, дальше не пуская.

Отсюда чуждый луч назад бежит,
Как цвет, отосланный обратно в око
Стеклом, когда за ним свинец укрыт.

Ты скажешь мне, что луч, войдя глубоко,
Здесь кажется темнее, чем вокруг,
Затем что отразился издалека.

Чтоб этот довод рухнул так же вдруг,
Тебе бы опыт сделать не мешало;
Ведь он для вас - источник всех наук.

Возьми три зеркала, и два сначала
Равно отставь, а третье вдаль попять,
Чтобы твой взгляд оно меж них встречало.

К ним обратясь, свет за спиной приладь,
Чтоб он все три зажег, как строй светилен,
И ото всех шел на тебя опять.

Хоть по количеству не столь обилен
Далекий блеск, он яркостью своей
Другим, как ты увидишь, равносилен.

Теперь, как под ударами лучей
Основа снега зрится обнаженной
От холода и цвета прежних дней,

Таков и ты, и мысли обновленной
Я свет хочу пролить такой живой,
Что он в глазах дрожит, воспламененный.

Под небом, где божественный покой,
Кружится тело некое, чья сила
Все то, что в нем, наполнила собой.

Твердь вслед за ним, где столькие светила,
Ее распределяет естествам,
Которые, не слив с собой, вместила.

Так поступает к остальным кругам
Премного свойств, которые они же
Приспособляют к целям и корням.

Строй членов мира, как, всмотревшись ближе,
Увидел ты, уступами идет
И, сверху взяв, патом вручает ниже.

Следи за тем, как здесь мой шаг ведет
К познанью истин, для тебя бесценных,
Чтоб знать потом, где пролегает брод.

Исходят бег и мощь кругов священных,
Как ковка от умеющих ковать,
От движителей некоих блаженных.

И небо, где светил не сосчитать,
Глубокой мудрости, его кружащей,
Есть повторенный образ и печать.

И как душа, под перстью преходящей,
В разнообразных членах растворясь,
Их направляет к цели надлежащей,

Так этот разум, дробно расточась
По многим звездам, благость изливает,
Вокруг единства своего кружась.

И каждая из разных сил вступает
В связь с драгоценным телом, где она,
Как в людях жизнь, по-разному мерцает.

Ликующей природой рождена,
Влитая сила светится сквозь тело,
Как радость сквозь зрачок излучена.

В ней - ключ к тому, чтоб разное блестело
По-разному, не в плотности отнюдь:
В ней - то начало, что творит всецело,

По мере благости, и блеск и муть".

То солнце, что зажгло мне грудь любовью,
Открыло мне прекрасной правды лик,
Прибегнув к доводам и прекословью;

И, торопясь признать, что я постиг
И убежден, я, сколько подобало,
Лицо для речи поднял в тот же миг.

Но предо мной видение предстало
И к созерцанью так меня влекло,
Что речь забылась и не прозвучала.

Как чистое, прозрачное стекло
Иль ясных вод спокойное теченье,
Где дно от глаз неглубоко ушло,

Нам возвращают наше отраженье
Столь бледным, что жемчужину скорей
На белизне чела отыщет зренье, -

Такой увидел я чреду теней,
Беседы ждавших; тут я обманулся
Иначе, чем влюбившийся в ручей.

Как только взором я до них коснулся,
Я счел их отраженьем лиц людских
И, чтоб взглянуть, кто это, обернулся;

Вперив глаза в ничто, я вверил их
Вновь свету милой спутницы; с улыбкой,
Она пылала глубью глаз святых.

"Что я смеюсь над детскою ошибкой, -
Она сказала, - странного в том нет:
Не доверяясь правде мыслью зыбкой,

Ты вновь пустому обращен вослед.
Твой взор живые сущности встречает:
Здесь место тех, кто преступил обет.

Спроси их, слушай, верь; их утоляет
Свет вечной правды, и ни шагу он
Им от себя ступить не позволяет".

И я, к одной из теней обращен,
Чья жажда говорить была мне зрима,
Сказал, как тот, кто хочет и смущен:

"Блаженная душа, ты, что, хранима
Всевечным светом, знаешь благодать,
Чья сладость лишь вкусившим постижима,

Я был бы счастлив от тебя узнать,
Как ты зовешься и о вашей доле".
Та, с ясным взором, рада отвечать:

"У нас любовь ничьей правдивой воле
Дверь не замкнет, уподобляясь той,
Что ждет подобных при своем престоле.

Была я в мире девственной сестрой;
И, в память заглянув проникновенно,
Под большею моею красотой

Пиккарду ты узнаешь, несомненно.
Среди блаженных этих вкруг меня
Я в самой медленной из сфер блаженна.

Желанья наши, нас воспламеня
Служеньем воле духа пресвятого,
Ликуют здесь, его завет храня.

И наш удел, столь низменней иного,
Нам дан за то, что нами был забыт
Земной обет и не блюлся сурово".

И я на то: "Ваш небывалый вид
Блистает так божественно и чудно,
Что он с начальным обликом не слит.

Здесь память мне могла служить лишь скудно;
Но помощь мне твои слова несут,
И мне узнать тебя теперь нетрудно.

Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,
Взыскуете ли высшего предела,
Где больший кругозор и дружба ждут?"

С другими улыбаясь, тень глядела
И, радостно откликнувшись потом,
Как бы любовью первой пламенела:

"Брат, нашу волю утолил во всем
Закон любви, лишь то желать велящей,
Что есть у нас, не мысля об ином.

Когда б мы славы восхотели вящей,
Пришлось бы нашу волю разлучить
С верховной волей, нас внизу держащей, -

Чего не может в этих сферах быть,
Раз пребывать в любви для нас necesse
И если смысл ее установить.

Ведь тем-то и блаженно наше esse,
Что божья воля руководит им
И наша с нею не в противовесе.

И так как в этом царстве мы стоим
По ступеням, то счастливы народы
И царь, чью волю вольно мы вершим;

Она - наш мир; она - морские воды,
Куда течет все, что творит она,
И все, что создано трудом природы".

Тут я постиг, что всякая страна
На небе - Рай, хоть в разной мере, ибо
Неравно милостью орошена.

Но как, из блюд вкусив какого-либо,
Мы следующих просим иногда,
За съеденное говоря спасибо,

Так поступил и молвил я тогда,
Дабы услышать, на какой же ткани
Ее челнок не довершил труда.

"Жену высокой жизни и деяний, -
Она в ответ, - покоит вышний град.
Те, кто ее не бросил одеяний,

До самой смерти бодрствуют и спят
Близ жениха, который всем обетам,
Ему с любовью принесенным, рад.

Я, вслед за ней, наскучив рано светом,
В ее одежды тело облекла,
Быть верной обещав ее заветам.

Но люди, в жажде не добра, а зла,
Меня лишили тихой сени веры,
И знает бог, чем жизнь моя была.

А этот блеск, как бы превыше меры,
Что вправо от меня тебе предстал,
Пылая всем сияньем нашей сферы,

Внимая мне, и о себе внимал:
С ее чела, как и со мной то было,
Сорвали тень священных покрывал.

Когда ее вернула миру сила,
В обиду ей и оскорбив алтарь, -
Она покровов сердца не сложила.

То свет Костанцы, столь великой встарь,
Кем от второго вихря, к свевской славе,
Рожден был третий вихрь, последний царь".

Так молвила, потом запела "Ave,
Maria", исчезая под напев,
Как тонет груз и словно тает въяве.

Мой взор, вослед ей пристально смотрев,
Насколько можно было, с ней простился,
И, к цели больших дум его воздев,

Я к Беатриче снова обратился;
Но мне она в глаза сверкнула так,
Что взгляд сперва, не выдержав, смутился;

И новый мой вопрос замедлил шаг.

Меж двух равно манящих яств, свободный
В их выборе к зубам бы не поднес
Ни одного и умер бы голодный;

Так агнец медлил бы меж двух угроз
Прожорливых волков, равно страшимый;
Так медлил бы меж двух оленей пес.

И то, что я молчал, равно томимый
Сомненьями, счесть ни добром, ни злом
Нельзя, раз это путь необходимый.

Так я молчал; но на лице моем
Желанье, как и сам вопрос, сквозило
Жарчей, чем сказанное языком.

Но Беатриче, вроде Даниила,
Кем был смирен Навуходоносор,
Когда его свирепость ослепила,

Сказала: "Вижу, что возник раздор
В твоих желаньях, и, теснясь в неволе,
Раздумья тщетно рвутся на простор.

Ты мыслишь: "Раз я стоек в доброй воле,
То как насилье нанесет урон
Моей заслуге хоть в малейшей доле?"

Еще и тем сомненьем ты смущен,
Не взносятся ли души в самом деле
Обратно к звездам, как учил Платон.

По-равному твое стесняют velle
Вопросы эти; обращаясь к ним,
Сперва коснусь того, чей яд тяжеле.

Всех глубже вбожествленный серафим
И Моисей и Самуил пророки
Иль Иоанн, - он может быть любым, -

Мария - твердью все равновысоки
Тем духам, что тебе являлись тут,
И бытия их не иные сроки;

Все красят первый круг и там живут
В неравной неге, ибо в разной мере
Предвечных уст они дыханье пьют.

И здесь они предстали не как в сфере,
Для них назначенной, а чтоб явить
Разностепенность высшей на примере.

Так с вашей мыслью должно говорить,
Лишь в ощутимом черплющей познанье,
Чтоб разуму затем его вручить.

К природе вашей снисходя, Писанье
О божией деснице говорит
И о стопах, вводя иносказанье;

И Гавриила в человечий вид,
И Михаила церковь облекает,
Как и того, кем исцелен Товит.

То, что Тимей о душах утверждает,
Несходно с тем, что здесь дано узнать,
Затем что он как будто впрямь считает,

Что всякая душа взойдет опять
К своей звезде, с которой связь порвала,
Ниспосланная тело оживлять.

Но может быть - здесь мысль походит мало
На то, что выразил словесный звук;
Тогда над ней смеяться не пристало.

Так, возвращая светам этих дуг
Честь и позор влияний, может статься,
Он в долю правды направлял бы лук.

Поняв его превратно, заблуждаться
Пошел почти весь мир, и так тогда
Юпитер, Марс, Меркурий стали зваться.

В другом твоем сомнении вреда
Гораздо меньше; с ним пребудешь здравым
И не собьешься с моего следа.

Что наше правосудие неправым
Казаться может взору смертных, в том
Путь к вере, а не к ересям лукавым.

Но так как человеческим умом
Глубины этой правды постижимы,
Твое желанье утолю во всем.

Раз только там насилье, где теснимый
Насильнику не помогал ничуть,
То эти души им не извинимы;

Затем что волю силой не задуть;
Она, как пламя, борется упорно,
Хотя б его сто раз насильно гнуть.

А если в чем-либо она покорна,
То вторит силе; так и эти вот,
Хоть в божий дом могли уйти повторно.

Будь воля их тот целостный оплот,
Когда Лаврентий не встает с решетки
Или суровый Муций руку жжет, -

Освободясь, они тот путь короткий,
Где их влекли, прошли бы сами вспять;
Но те примеры - редкие находки.

Так, если точно речь мою понять,
Исчез вопрос, который, возникая,
Тебе и дальше мог бы докучать.

Но вот теснина предстает другая,
И здесь тебе вовеки одному
Не выбраться; падешь, изнемогая.

Как я внушала, твоему уму,
Слова святого никогда не лживы:
От Первой Правды не уйти ему.

Слова Пиккарды, стало быть, правдивы,
Что дух Костанцы жаждал покрывал,
Моим же как бы противоречивы.

Ты знаешь, брат, сколь часто мир видал,
Что человек, пред чем-нибудь робея,
Свершает то, чего бы не желал;

Так Алкмеон, ослушаться не смея
Родителя, родную мать убил
И превратился, зла страшась, в злодея.

Здесь, как ты сам, надеюсь, рассудил,
Насилье слито с волей, и такого
Не извинить, кто этим прегрешил.

По сути, воля не желает злого,
Но с ним мирится, ибо ей страшней
Стать жертвою чего-либо иного.

Пиккapдa мыслит в повести своей
О чистой воле, той, что вне упрека;
Я - о другой; мы обе правы с ней".

Таков был плеск священного потока,
Который от верховий правды шел;
Он обе жажды утолил глубоко.

"Небесная, - тогда я речь повел, -
Любимая Вселюбящего, светит,
Живит теплом и влагой ваш глагол.

Таких глубин мой дух в себе не встретит,
Чтоб дар за дар воздать решился он;
Пусть тот, кто зрящ и властен, вам ответит.

Я вижу, что вовек не утолен
Наш разум, если Правдой непреложной,
Вне коей правды нет, не озарен.

В ней он покоится, как зверь берложный,
Едва дойдя; и он всегда дойдет, -
Иначе все стремления ничтожны.

От них у корня истины встает
Росток сомненья; так природа властно
С холма на холм ведет нас до высот.

Вот что дает мне смелость, манит страстно
Вас, госпожа, почтительно спросить
О том, что для меня еще неясно.

Я знать хочу, возможно ль возместить
Разрыв обета новыми делами
И груз их на весы к вам положить".

Она такими дивными глазами
Огонь любви метнула на меня,
Что веки у меня поникли сами,

И я себя утратил, взор склоня.

Когда мой облик пред тобою блещет
И свет любви не по-земному льет,
Так, что твой взор, не выдержав, трепещет,

Не удивляйся; это лишь растет
Могущественность зренья и, вскрывая,
Во вскрытом благе движется вперед.

Уже я вижу ясно, как, сияя,
В уме твоем зажегся вечный свет,
Который любят, на него взирая.

И если вас влечет другой предмет,
То он всего лишь - восприятий ложно
Того же света отраженный след.

Ты хочешь знать, чем равноценным можно
Обещанные заменить дела,
Чтобы душа почила бестревожно".

Так Беатриче в эту песнь вошла
И продолжала слова ход священный,
Чтоб речь ее непрерванной текла:

"Превысший дар создателя вселенной,
Его щедроте больше всех сродни
И для него же самый драгоценный, -

Свобода воли, коей искони
Разумные создания причастны,
Без исключенья все и лишь они.

Отсюда ты получишь вывод ясный,
Что значит дать обет, - конечно, там,
Где бог согласен, если мы согласны.

Бог обязаться дозволяет нам,
И этот клад, такой, как я сказала,
Себя ему приносит в жертву сам.

Где ценность, что его бы заменяла?
А в отданном ты больше не волен,
И жертвовать чужое - не пристало.

Ты в основном отныне утвержден;
Но так как церковь знает разрешенья,
С чем как бы спорит сказанный закон,

Не покидай стола без замедленья:
Кусок, который съел ты, был тугим
И требует подмоги для сваренья.

Открой же разум свой словам моим
И в нем замкни их; исчезает вскоре
То, что, услышав, мы не затвердим.

Две стороны мы видим при разборе
Подобных жертв: одну мы видим в том,
Чем жертвуют; другую - в договоре.

Последний обязателен во всем,
Пока не выполнен, как изъяснялось
Уже и выше точным языком.

Вот почему евреям полагалось, -
Ты помнишь, - жертвовать из своего,
Хоть жертва иногда и заменялась.

Зато второе, то есть существо,
Бывает и таким, что есть пределы,
В которых можно изменить его.

Но бремя плеч своих и самый смелый
Менять не смеет и обязан несть,
Пока недвижны желтый ключ и белый.

Да и обмен нелепым надо счесть,
Когда предмет, имевшийся доселе,
Не входит в новый, как четыре в шесть.

А если ценность - всех других тяжело
И всякой чаши книзу тянет край,
Ее ничем не возместить на деле.

Своим обетом, смертный, не играй!
Будь стоек, но не обещайся слепо,
Как первый дар принесший Иеффай;

Он не сказал: "Я поступил нелепо!",
А согрешил, свершая. В тот же ряд
Вождь греков стал, безумный столь свирепо,

Что вместе с Ифигенией скорбят
Глупец и мудрый, все, кому случится
Услышать про чудовищный обряд.

О христиане, полно торопиться,
Лететь, как перья, всем ветрам вослед!
Не думайте любой водой омыться!

У вас есть Ветхий, Новый есть завет,
И пастырь церкви вас всегда наставит;
Вот путь спасенья, и другого нет.

А если вами злая алчность правит,
Так вы же люди, а не скот тупой,
И вас меж вас еврей да не бесславит!

Не будьте, как ягненок молодой,
Который, бросив мать, беды не чуя,
По простоте играет сам с собой!"

Так Беатриче мне, как здесь пишу я;
Потом туда, где мир всего живей,
Вновь обратила взоры, вся взыскуя.

Ее безмолвье, чудный блеск очей
Лишили слов мой жадный ум, где зрели
Опять вопросы к госпоже моей.

И как стрела спешит коснуться цели
Скорее, чем затихнет тетива,
Так ко второму царству мы летели.

Такая радость в ней зажглась, едва
Тот светоч нас объял, что озарилась
Сама планета светом торжества.

И раз звезда, смеясь, преобразилась,
То как же - я, чье естество всегда
Легко переменяющимся мнилось?

Как из глубин прозрачного пруда
К тому, что тонет, стая рыб стремится,
Когда им в этом чудится еда,

Так видел я - несчетность блесков мчится
Навстречу нам, и в каждом клич звучал:
"Вот кем любовь для нас обогатится!"

И чуть один к нам ближе подступал,
То виделось, как все в нем ликовало,
По зареву, которым он сиял.

Суди, читатель: оборвись начало
На этом, как бы тягостно тебе
Дальнейшей повести недоставало;

И ты поймешь, как мне об их судьбе
Хотелось внять правдивые глаголы,
Едва мой взгляд воспринял их в себе.

"Благорожденный, ты, кому престолы
Всевечной славы видеть предстоит,
Пока не кончен труд войны тяжелый, -

Тот свет, который в небесах разлит,
Пылает в нас; поэтому, желая
Про нас узнать, ты будешь вволю сыт".

Так молвила одна мне тень благая,
А Беатриче: "Смело говори
И слушай с верой, как богам внимая!"

"Я вижу, как гнездишься ты внутри
Своих лучей и как их льешь глазами,
Ликующими пламенней зари.

Но кто ты, дух достойный, и пред нами
Зачем предстал в той сфере, чье чело
От смертных скрыто чуждыми лучами?"

Так я сказал сиявшему светло,
Тому, кто речь держал мне; и сиянье
Его еще лучистей облекло.

Как солнце, чье чрезмерное сверканье
Его же застит, если жар пробил
Смягчающих паров напластованье,

Так он, ликуя, от меня укрыл
Священный лик среди его же света
И, замкнут в нем, со мной заговорил,

Как будет в следующей песни спето.

С пор как взмыл, послушный Константину,
Орел противу звезд, которым вслед
И Он встарь парил за тем, кто взял Лавину,

Господня птица двести с лишним лет
На рубеже Европы пребывала,
Близ гор, с которых облетела свет;

И тень священных крыл распростирала
На мир, который был во власть ей дан,
И там, из длани в длань, к моей ниспала.

Был кесарь я, теперь - Юстиниан;
Я, Первою Любовью вдохновленный,
В законах всякий устранил изъян.

Я верил, в труд еще не погруженный,
Что естество в Христе одно, не два,
Такою верой удовлетворенный.

Но Агапит, всех пастырей глава,
Мне свой урок преподал благодатный
В той вере, что единственно права.

Я внял ему; теперь мне так понятны
Его слова, как твоему уму
В противоречье ложь и правда внятны.

Я стал ступать, как церковь; потому
И бог меня отметил, мне внушая
Высокий труд; я предался ему,

Оружье Велисарию вверяя,
Которого господь в боях вознес,
От ратных дел меня освобождая.

Таков ответ на первый твой вопрос;
Но надо, чтоб, об этом повествуя,
Еще немного слов я произнес,

Всю правоту тебе живописуя
Тех, кто подвигся на священный стяг,
Его присвоив или с ним враждуя.

Взгляни, каким величьем всякий шаг
Его сиял; чтоб он владел державой,
Паллант всех прежде кровию иссяк.

Ты знаешь, как он в Альбе величавой
Три века ждал, чтоб на ее полях
Три против трех вступили в бой кровавый;

И что он сделал при семи царях,
От скорби жен сабинских до печали
Лукреции, в соседях сея страх;

Что сделал он, когда его вздымали
На Бренна и на Пирра и подряд
Властителей и веча покоряли, -

За что косматый Квинций, и Торкват,
И Деции, и Фабии доныне
Прославлены, и я почтить их рад.

Он ниспроверг арабов в их гордыне,
Вслед Ганнибалу миновавших склон,
Откуда, По, ты держишь путь к равнине.

Он видел, как Помпеи и Сципион
Повиты юной славой и крушима
Вершина, под которой ты рожден.

Пока то время близилось незримо,
Когда свой облик твердь земле дала,
Им Цезарь овладел, по воле Рима.

От Вара к Рейну про его дела
Спроси волну Изары, Эры, Сенны
И всех долин, что Рона приняла.

А что он сделал, выйдя из Равенны
И минув Рубикон, - то был полет,
Ни словом, ни пером не изреченный.

Он двинул на Испанию поход;
Затем к Дураццо; и в Фарсал вонзился,
Исторгнув стон у жарких Нильских вод;

Антандр и Симоэнт, где встарь гнездился,
Увидел вновь, и Гекторов курган,
И вновь, на горе Птолемею, взвился.

На Юбу пал, как грозовой таран,
И вновь пошел на запад ваш, где к брани
Опять взывали трубы помпеян.

О том, чем был он в следующей длани,
Брут лает с Кассием в Аду, скорбят
Перузий с Мутиной, полны стенаний.

И до сих пор отчаяньем объят
Дух Клеопатры, спасшейся напрасно,
Чтоб смерть ей дал змеиный черный яд.

Он долетел туда, где море красно;
Он подарил земле такой покой,
Что Янов храм был заперт повсечасно.

Но все, что стяг, превозносимый мной,
Свершил дотоле и свершил в грядущем
Для подданной ему страны земной, -

Мрак и ничто, когда умом нелгущим
И ясным оком взглянем на него
При третьем кесаре, его несущем.

Живая Правда, в длани у того,
Ему внушила славный долг - сурово
Исполнить мщенье гнева своего.

Теперь дивись, мое услышав слово:
Он с Титом вновь пошел и отомстил
За отомщение греха былого.

Когда же лангобардский зуб язвил
Святую церковь, под его крылами
Великий Карл, разя, ее укрыл.

Суди же сам о тех, кто с их грехами
Помянут мной, суди об их делах,
Первопричине всех несчастий с вами.

Тот - всенародный стяг втоптал во прах
Для желтых лилий, тот - себе присвоил;
Чей хуже грех - не взвесишь на весах.

Уж пусть бы гибеллин себе устроил у
Особый стяг! А этот - не для тех,
Кто справедливость и его - раздвоил!

И гвельфам нет надежды на успех
С их новым Карлом; львы крупней ходили,
А эти когти с них сдирали мех!

Уже нередко дети слезы лили
За грех отца; и люди пусть не ждут,
Что бог покинет герб свой ради лилий!

А эта малая звезда - приют
Тех душ, которые, стяжать желая
Хвалу и честь, несли усердный труд.

И если цель желаний - лишь такая
И верная дорога им чужда,
То к небу луч любви восходит, тая.

Но в том - часть нашей радости, что мзда
Нам по заслугам нашим воздается,
Не меньше и не больше никогда.

И в этом так отрадно познается
Живая Правда, что вовеки взор
К какому-либо злу не обернется.

Различьем звуков гармоничен хор;
Различье высей в нашей жизни ясной -
Гармонией наполнило простор.

И здесь внутри жемчужины прекрасной
Сияет свет Ромео, чьи труды
Награждены неправдой столь ужасной.

Но провансальцам горестны плоды
Их происков; и тот вкусит мытарства,
Кому чужая доблесть злей беды.

Рамондо Берингьер четыре царства
Дал дочерям; а ведал этим всем
Ромео, скромный странник, враг коварства.

И все же, наущенный кое-кем,
О нем, безвинном, он повел дознанье;
Тот на десять представил пять и семь.

И, нищ и древен, сам ушел в изгнанье;
Знай только мир, что в сердце он таил,
За кусом кус прося на пропитанье, -

Его хваля, он громче бы хвалил!"

Osanna, sanctus Deus sabaoth,
Superillustrans claritate tua
Felices ignes horum malacoth!"

Так видел я поющей сущность ту
И как она под свой напев поплыла,
Двойного света движа красоту.

Она себя с другими в пляске слила,
И, словно стаю мчащихся огней,
Внезапное пространство их укрыло.

Колеблясь, я: "Скажи, скажи же ей, -
Твердил себе. - Ты, жаждой опаленный,
Скажи об этом госпоже твоей!"

Но даже в БЕ и в ИЧЕ приученный
Святыню чтить, я, голову клоня,
Поник, как человек в истоме сонной.

Она, таким не потерпев меня,
Сказала, улыбнувшись мне так чудно,
Что счастлив будешь посреди огня:

"Как я сужу, - а мне понять нетрудно, -
Ты тем смущен, что праведная месть
Быть может отомщенной правосудно.

Твои сомненья мне легко расплесть;
А ты внимай, и то, чего не ведал,
В моих словах ты будешь рад обресть.

За то, что тот, кто не рождался, не дал
Связать свой произвол, себе на зло, -
Прокляв себя, он всех проклятью предал;

И человечество больным слегло
На долгие века во тьме растленной,
Пока господне Слово не сошло

В мир, где природу, от творца вселенной
Отпавшую, оно слило с собой
Могуществом Любви неизреченной.

На то, что я скажу, глаза открой!
Была природа эта, с ним слитая,
Как в миг созданья, чистой и благой;

Но все же - тою, что обитель Рая
Утратила, в преступной слепоте
Путь истины и жизни презирая.

Поэтому и кара на кресте,
Свершаясь над природой восприятой,
Была превыше всех по правоте;

Но также и неправеднейшей платой,
Когда мы взглянем, с чьим лицом слилась
Природа эта и кто был распятый.

Так эта смерть, в последствиях делясь,
И бога, и евреев утолила:
Раскрылось небо, и земля встряслась.

И я тебе отныне разъяснила,
Как справедливость праведным судом
За праведное мщенье отомстила.

Но только вновь твой ум таким узлом,
За мыслью мысль, обвился многократно,
Что ждет свободы и томится в нем.

Ты говоришь: "Мне это все понятно;
Но почему господь для нас избрал
Лишь этот путь спасенья, мне невнятно".

Никто из тех, мой брат, не проникал
Очами в тайну этого решенья,
Чей дух в огне любви не возмужал.

Здесь многие пытают силу зренья,
Но различают мало; потому
Скажу, чем вызван этот путь спасенья.

Господня благость, отметая тьму,
Горит в самой себе и так искрится,
Что вечные красоты льет всему.

Все то, что прямо от нее струится,
Пребудет вечно, ибо не прейдет
Ее печать, когда она ложится.

Все то, что прямо от нее течет,
Всецело вольно, ибо то свободно,
Что новых сил не ощущает гнет.

Что ей сродней, то больше ей угодно;
Священный жар, повсюду излучен,
Живее в том, что более с ним сходно.

И человек всем этим наделен;
Но при утрате хоть единой доли
Он благородства своего лишен.

Один лишь грех его лишает воли,
Лишая сходства с Истинным Добром,
Которым он не озаряем боле.

Низверженный в достоинстве своем,
Он встать не может, не восполнив счета
Возмездием за наслажденье злом.

Природа ваша, согрешая tota
В своем зерне, утратила, упав,
Свои дары и райские ворота;

И не могла вернуть старинных прав,
Как строгое покажет рассужденье,
Тот или этот брод не миновав:

Иль чтоб господь ей даровал прощенье
Из милости; иль чтобы смертный сам
Мог искупить свое грехопаденье.

Теперь направь глаза ко глубинам
Предвечного совета и вниманьем
Усиленно прильни к мои словам!

Сам человек достойным воздаяньем
Спасти себя не мог, лишенный сил
Принизиться настолько послушаньем,

Насколько вознестись, ослушный, мнил;
Вот почему своими он делами
Себя бы никогда не искупил.

Был должен бог, раз не могли вы сами,
К всецелой жизни возвратить людей,
Будь то одним, будь то двумя путями.

Но делателю дело тем милей,
Чем более, из сердца источая,
В него вложил он благости своей;

И благость божья, в мире разлитая,
Тем и другим направилась путем,
Вас к прежним высям вознести желая.

Между последней тьмой и первым днем
Величественней не было деянья
И не свершится впредь ни на одном.

Бог, снизошедший до самоотданья,
Щедрее вам помог себя спасти,
Чем милостью простого оправданья;

И были бы закрыты все пути
Для правосудья, если б сын господень
Не принял униженья во плоти.

Чтоб ты от всех сомнений был свободен,
Добавлю поясненье, и тогда
Ты зоркостью со мною станешь сходен.

Ты говоришь: "И пламя, и вода,
И воздух, и земля, и их смешенья,
Придя в истленье, гибнут без следа.

А это ведь, однако же, творенья!
И если речь твоя была верна,
Им надо быть избавленным от тленья".

Брат! Ангелы и чистая страна,
Где ты сейчас, - я так бы изложила, -
В их совершенстве созданы сполна.

И те стихии, что ты назвал было,
И сложенное ими естество
Образовала созданная сила.

Сотворены само их вещество
И сила тех творящих излучений,
Что льют светила, движась вкруг него.

Душа животных и душа растений
Из свойственной среды извлечены
Лучами и движеньем звездной сени.

А ваши жизни в вас вдохновлены
Всевышней благостью и к ней всецело,
В нее влюбленные, устремлены.

На этом основать ты можешь смело
И ваше воскресенье, если ты
Припомнишь, как творилось ваше тело

И творенье прародительской четы".

В погибшем мире веровать привыкли,
Что излученья буйной страсти льет -
Киприда, движась в третьем эпицикле;

И воздавал не только ей почет
Обетов, жертв и песенного звона
В былом неведенье былой народ,

Но чтились вместе с ней, как мать - Диона,
И Купидон - как сын; и басня шла,
Что на руки его брала Дидона.

Той, кем я начал, названа была
Звезда, которая взирает страстно
На солнце то вдогонку, то с чела.

Как мы туда взлетели, мне неясно;
Но что мы - в ней, уверило меня
Лицо вожатой, став вдвойне прекрасно.

Как различимы искры средь огня
Иль голос в голосе, когда в движенье
Придет второй, а первый ждет, звеня,

Так в этом свете видел я круженье
Других светил, и разный бег их мчал,
Как, верно, разно вечное их зренье.

От мерзлой тучи ветер не слетал
Настолько быстрый, зримый иль незримый,
Чтоб он не показался тих и вял

В сравненье с тем, как были к нам стремимы
Святые светы, покидая пляс,
Возникший там, где реют серафимы.

Из глуби тех, кто был вблизи от нас,
"Осанна" так звучала, что томился
По этим звукам я с тех пор не раз.

Потом один от прочих отделился
И начал так: "Мы все служить тебе
Спешим, чтоб ты о нас возвеселился.

В одном кругу, круженье и алчбе
Наш сонм с чредой Начал небесных мчится,
Которым ты сказал, в земной судьбе:

"Вы, чьей заботой третья твердь кружится";
Мы так полны любви, что для тебя
Нам будет сладко и остановиться".

Мои глаза доверили себя
Глазам владычицы и, их ответом
Сомнение и робость истребя,

Вновь утолились этим щедрым светом,
И я: "Скажи мне, кто вы", - произнес,
Замкнув большое чувство в слове этом.

Как в мощи и в объеме он возрос
От радости, - чья сила умножала
Былую радость, - слыша мой вопрос!

И, став таким, он мне сказал: "Я мало
Жил в дельном мире; будь мой век продлен,
То многих бы грядущих зол не стало.

Я от тебя весельем утаен,
В лучах его сиянья незаметный,
Как червячок средь шелковых пелен.

Меня любил ты, с нежностью не тщетной:
Будь я в том мире, ты бы увидал
Не только лишь листву любви ответной.

Тот левый берег, где свой быстрый вал
Проносит, смешанная с Соргой, Рона,
Господства моего в грядущем ждал;

Ждал рог авзонский, где стоят Катона,
Гаэта, Бари, замкнуты в предел
От Верде к Тронто до морского лона.

И на челе моем уже блестел
Венец земли, где льется ток Дуная,
Когда в немецких долах отшумел;

Прекрасная Тринакрия, - вдоль края,
Где от Пахина уперся в Пелор
Залив, под Эвром стонущий, мгляная

Не от Тифея, а от серных гор, -
Ждала бы государей, мной рожденных
От Карла и Рудольфа, до сих пор,

Когда бы произвол, для угнетенных
Мучительный, Палермо не увлек
Вскричать: "Бей, бей!" - восстав на беззаконных.

И если бы мой брат предвидеть мог,
Он с каталонской жадной нищетою
Расстался бы, чтоб избежать тревог;

Ему пора бы, к своему покою,
Иль хоть другим, его груженый струг
Не загружать поклажею двойною:

Раз он, сын щедрого, на щедрость туг,
Ему хоть слуг иметь бы надлежало,
Которые не жадны класть в сундук".

"То ликованье, что во мне взыграло
От слов твоих, о господин мой, там,
Где всяких благ скончанье и начало,

Ты видишь, верю, как я вижу сам;
Оно мне тем милей; и тем дороже,
Что зримо вникшим в божество глазам.

Ты дал мне радость, дай мне ясность тоже;
Я тем смущен, услышав отзыв твой,
Что сладкое зерно столь горьким всхоже".

Так я; и он: "Вняв истине одной,
К тому, чем вызвано твое сомненье,
Ты станешь грудью, как стоишь спиной.

Тот, кто приводит в счастье и вращенье
Мир, где ты всходишь, в недрах этих тел
Преображает в силу провиденье.

Не только бытие предусмотрел
Для всех природ всесовершенный Разум,
Но вместе с ним и лучший их удел.

И этот лук, стреляя раз за разом,
Бьет точно, как предвидено стрельцом,
И как бы направляем метким глазом.

Будь иначе, твердь на пути твоем
Такие действия произвела бы,
Что был бы вместо творчества - разгром;

А это означало бы, что слабы
Умы, вращающие сонм светил,
И тот, чья мудрость их питать должна бы.

Ты хочешь, чтоб я ближе разъяснил?"
И я: "Не надо. Мыслить безрассудно,
Что б нужный труд природу утомил".

И он опять: "Скажи, мир жил бы скудно,
Не будь согражданином человек?"
"Да, - молвил я, - что доказать нетрудно".

"А им он был бы, если б не прибег
Для разных дел к многоразличью званий?
Нет, если правду ваш мудрец изрек".

И, в выводах дойдя до этой грани,
Он заключил: "Отсюда - испокон
Различны корни ваших содеяний:

В одном родится Ксеркс, в другом - Солон,
В ином - Мельхиседек, в ином - родитель
Того, кто пал, на крыльях вознесен.

Круговорот природы, впечатлитель
Мирского воска, свой блюдет устав,
Но он не поглядит, где чья обитель.

Вот почему еще в зерне Исав
Несходен с Яковом, отец Квирина
Так низок, что у Марса больше прав.

Рожденная природа заедино
С рождающими шла бы их путем,
Когда б не сила божьего почина.

Теперь ты к истине стоишь лицом.
Но чтоб ты знал, как мне с тобой отрадно,
Хочу, чтоб вывод был тебе плащом.

Природа, если к ней судьба нещадна,
Всегда, как и любой другой посев
На чуждой почве, смотрит неприглядно;

И если б мир, основы обозрев,
Внедренные природой, шел за нею,
Он стал бы лучше, в людях преуспев.

Вы тащите к церковному елею
Такого, кто родился меч нести,
А царство отдаете казнодею;

И так ваш след сбивается с пути".

Когда твой Карл, прекрасная Клеменца,
Мне пролил свет, он, вскрыв мне, как вражда
Обманет некогда его младенца,

Сказал: "Молчи, и пусть кружат года!"
И я могу сказать лишь, что рыданья
Ждут тех, кто пожелает вам вреда.

И жизнь святого этого сиянья
Опять вернулась к Солнцу, им полна,
Как, в мере, им доступной, все созданья.

Вы, чья душа греховна и темна,
Как от него вас сердце отвратило,
И голова к тщете обращена?

И вот ко мне еще одно светило
Приблизилось и, озарясь вовне,
Являло волю сделать, что мне мило.

Взор Беатриче, устремлен ко мне,
В том, что она с просимым согласилась,
Меня, как прежде, убедил вполне.

"Дай, чтобы то, чего хочу, свершилось,
Блаженный дух, - сказал я, - мне явив,
Что мысль моя в тебе отобразилась".

Свет, новый для меня, на мой призыв,
Из недр своих, пред тем звучавших славой,
Сказал, как тот, кто щедрым быть счастлив:

"В Италии, растленной и лукавой,
Есть область от Риальто до вершин,
Нистекших Брентой и нистекших Пьявой;

и там есть невысокий холм один,
Откуда факел снизошел, грозою
Кругом бушуя по лицу равнин.

Единого он корня был со мною;
Куниццой я звалась и здесь горю
Как этой побежденная звездою.

Но, в радости, себя я не корю
Такой моей судьбой, хоть речи эти
Я не для вашей черни говорю.

Об этом драгоценном самоцвете,
Всех ближе к нам, везде молва идет;
И прежде чем умолкнуть ей на свете,

Упятерится этот сотый год:
Тех, чьи дела величьем пресловуты,
Вторая жизнь вослед за первой ждет.

В наш век о ней не думает замкнутый
Меж Адиче и Тальяменто люд
И, хоть избит, не тужит ни минуты.

Но падуанцы вскорости нальют
Другой воды в Виченцское болото,
Затем что долг народы не блюдут.

А там, где в Силе впал Каньян, есть кто-то,
Владычащий с подъятой головой,
Кому уже готовятся тенета.

И Фельтро оросит еще слезой
Грех мерзостного пастыря, столь черный,
Что в Мальту не вступали за такой.

Под кровь феррарцев нужен чан просторный,
И взвешивая, сколько унций в ней,
Устал бы, верно, весовщик упорный,

Когда свой дар любезный иерей
Преподнесет как честный враг крамолы;
Но этим там не удивишь людей.

Вверху есть зеркала (для вас - Престолы),
Откуда блещет нам судящий бог;
И эти наши истины глаголы".

Она умолкла; и я видеть мог,
Что мысль она к другому обратила,
Затем что прежний круг ее увлек.

Другая радость, чье величье было
Мне ведомо, всплыла, озарена,
Как лал, в который солнце луч вонзило.

Вверху весельем яркость рождена,
Как здесь - улыбка; а внизу мрачнеет
Тем больше тень, чем больше мысль грустна.

"Бог видит все, твое в нем зренье реет, -
Я молвил, - дух блаженный, и ничья
Мысль у тебя себя украсть не смеет.

Так что ж твой голос, небо напоя
Среди святых огней, чей хор кружится,
В шести крылах обличия тая,

Не даст моим желаньям утолиться?
Я упредить вопрос твой был бы рад,
Когда б, как ты в меня, в тебя мог влиться".

"Крупнейший дол, где волны бег свой мчат, -
Так отвечал он, - устремясь широко
Из моря, землю взявшего в обхват,

Меж розных берегов настоль глубоко
Уходит к солнцу, что, где прежде был
Край неба, там круг полдня видит око.

Я на прибрежье между Эбро жил
И Магрою, чей ток, уже у ската,
От Генуи Тоскану отделил.

Близки часы восхода и заката
В Буджее и в отечестве моем,
Согревшем кровью свой залив когда-то.

Среди людей, кому я был знаком,
Я звался Фолько; и как мной владело
Вот это небо, так я властен в нем;

Затем что не страстней была дочь Бела,
Сихея и Креусу оскорбив,
Чем я, пока пора не отлетела,

Ни родопеянка, с которой лжив
Был Демофонт, ни сам неодолимый
Алкид, Иолу в сердце заключив.

Но здесь не скорбь, а радость обрели мы-
Не о грехе, который позабыт,
А об Уме, чьей мыслью мы хранимы.

Здесь видят то искусство, что творит
С такой любовью, и глядят в Начало,
Чья благость к высям дольный мир стремит.

Но чтоб на все, что мысль твоя желала
Знать в этой сфере, ты унес ответ,
Последовать и дальше мне пристало.

Ты хочешь знать, кто в этот блеск одет,
Которого близ нас сверкает слава,
Как солнечный в прозрачных водах свет.

Так знай, что в нем покоится Раава
И, с нашим сонмом соединена,
Его увенчивает величаво.

И в это небо, где заострена
Тень мира вашего, из душ всех ране
В Христовой славе принята она.

Достойно, чтоб она среди сияний
Одной из твердей знаменьем была
Победы, добытой поднятьем дланей,

Затем что Иисусу помогла
Прославиться в Земле Обетованной,
Мысль о которой папе не мила.

Твоя отчизна, стебель окаянный
Того, кто первый богом пренебрег
И завистью наполнил мир пространный,

Растит и множит проклятый цветок,
Чьей прелестью с дороги овцы сбиты,
А пастырь волком стал в короткий срок.

С ним слово божье и отцы забыты,
И отдан Декреталиям весь пыл,
Заметный в том, чем их поля покрыты.

Он папе мил и кардиналам мил;
Их ум не озабочен Назаретом,
Куда раскинул крылья Гавриил.

Но Ватикан и чтимые всем светом
Святыни Рима, где кладбище тех,
Кто пал, Петровым следуя заветам,

Избудут вскоре любодейный грех".

Взирая на божественного Сына,
Дыша Любовью вечной, как и тот,
Невыразимая Первопричина

Все, что в пространстве и в уме течет,
Так стройно создала, что наслажденье
Невольно каждый, созерцая, пьет.

Так устреми со мной, читатель, зренье
К высоким дугам до узла того,
Где то и это встретилось движенье;

И полюбуйся там на мастерство
Художника, который, им плененный,
Очей не отрывает от него.

Взгляни, как там отходит круг наклонный,
Где движутся планеты и струят
Свой дар земле на зов ее исконный:

Когда бы не был этот путь покат,
Погибло бы небесных сил немало
И чуть не все, чем дельный мир богат;

А если б их стезя положе стала
Иль круче, то премногого опять
Внизу бы и вверху недоставало.

Итак, читатель, не спеши вставать,
Продумай то, чего я здесь касался,
И восхитишься, не успев устать.

Тебе я подал, чтоб ты сам питался,
Затем что полностью владеет мной
Предмет, который описать я взялся.

Первослуга природы, мир земной
Запечатлевший силою небесной
И мерящий лучами час дневной, -

С узлом вышепомянутым совместный,
По тем извоям совершал свой ход,
Где он все раньше льет нам свет чудесный.

И я был с ним, но самый этот взлет
Заметил лишь, как всякий замечает,
Что мысль пришла, когда она придет.

Так быстро Беатриче восхищает
От блага к лучшему, что ей вослед
Стремленье времени не поспевает.

Каким сияньем каждый был одет
Там, в недрах солнца, посещенных нами,
Раз отличает их не цвет, а свет!

Умом, искусством, нужными словами
Я беден, чтоб наглядный дать рассказ.
Пусть верят мне и жаждут видеть сами.

А что воображенье низко в нас
Для тех высот, дивиться вряд ли надо,
Затем что солнце есть предел для глаз.

Таков был блеск четвертого отряда
Семьи Отца, являющего ей
То, как он дышит и рождает чадо.

И Беатриче мне: "Благоговей
Пред Солнцем ангелов, до недр плотского
Тебя вознесшим милостью своей!"

Ничья душа не ведала такого
Святого рвенья и отдать свой пыл
Создателю так не была готова,

Как я, внимая, это ощутил;
И так моя любовь им поглощалась,
Что я о Беатриче позабыл.

Она, без гнева, только, улыбалась,
Но так сверкала радость глаз святых,
Что целостная мысль моя распалась.

Я был средь блесков мощных и живых,
Обвивших нас венцом, и песнь их слаще
Еще была, чем светел облик их;

Так дочь Латоны иногда блестящий
Наденет пояс, и, огнем сквозя,
Он светится во мгле, его держащей.

В дворце небес, где шла моя стезя,
Есть много столь прекрасных самоцветов,
Что их из царства унести нельзя;

Таким вот было пенье этих светов;
И кто туда подняться не крылат,
Тот от немого должен ждать ответов.

Когда певучих солнц горящий ряд,
Нас, неподвижных, обогнув трикраты,
Как звезды, к остьям близкие, кружат,

Остановился, как среди баллаты,
Умолкнув, станет женщин череда
И ждет, чтоб отзвучал запев начатый,

В одном из них послышалось: "Когда
Луч милости, который возжигает
Неложную любовь, чтоб ей всегда

Расти с ним вместе, так в тебе сверкает,
Что вверх тебя ведет по ступеням,
С которых сшедший - вновь на них - ступает,

Тот, кто твоим бы отказал устам
В своем вине, не больше бы свободен
Был, чем поток, не льющийся к морям.

Ты хочешь знать, какими благороден
Цветами наш венок, сплетенный тут
Вкруг той, кем ты введен в чертог господень.

Я был одним из агнцев, что идут
За Домиником на пути богатом,
Где все, кто не собьется, тук найдут.

Тот, справа, был мне пестуном и братом;
Альбертом из Колоньи он звался,
А я звался Фомою Аквинатом.

Чтоб наша вязь тебе предстала вся,
Внимай, венец блаженный озирая
И взор вослед моим словам неся.

Дот этот пламень льет, не угасая,
Улыбка Грациана, кем стоят
И тот, и этот суд, к отраде Рая.

Другой, чьи рядом с ним лучи горят,
Был тем Петром, который, как однажды
Вдовица, храму подарил свой клад.

Тот, пятый блеск, прекраснее, чем каждый
Из нас, любовью вдохновлен такой,
Что мир о нем услышать полон жажды.

В нем - мощный ум, столь дивный глубиной,
Что, если истина - не заблужденье,
Такой мудрец не восставал второй.

За ним ты видишь светоча горенье,
Который, во плоти, провидеть мог
Природу ангелов и их служенье.

Соседний с ним счастливый огонек -
Заступник христианских лет, который
И Августину некогда помог.

Теперь, вращая мысленные взоры
От света к свету вслед моим хвалам,
Ты, чтоб узнать восьмого, ждешь опоры.

Узрев все благо, радуется там
Безгрешный дух, который лживость мира
Являет внявшему его словам.

Плоть, из которой он был изгнан, сиро
Лежит в Чельдоро; сам же он из мук
И заточенья принят в царство мира.

За ним пылают, продолжая круг,
Исидор, Беда и Рикард с ним рядом,
Нечеловек в превысшей из наук.

Тот, вслед за кем ко мне вернешься взглядом,
Был ясный дух, который смерти ждал,
Отравленный раздумий горьким ядом:

То вечный свет Сигера, что читал
В Соломенном проулке в оны лета
И неугодным правдам поучал".

И как часы зовут нас в час рассвета,
Когда невеста божья, встав, поет
Песнь утра жениху и ждет привета,

И зубчик гонит зубчик и ведет,
И нежный звон "тинь-тинь" - такой блаженный,
Что дух наш полн любви, как спелый плод, -

Так предо мною хоровод священный
Вновь двинулся, и каждый голос в лад
Звучал другим, такой неизреченный,

Как может быть лишь в вечности услад.

О смертных безрассудные усилья!
Как скудоумен всякий силлогизм,
Который пригнетает ваши крылья

Кто разбирал закон, кто - афоризм,
Кто к степеням священства шел ревниво,
Кто к власти чрез насилье иль софизм,

Кого манил разбой, кого - нажива,
Кто, в наслажденья тела погружен,
Изнемогал, а кто дремал лениво,

В то время как, от смуты отрешен,
Я с Беатриче в небесах далече
Такой великой славой был почтен.

Как только каждый прокружил до встречи
С той точкой круга, где он прежде был,
Все утвердились, как в светильнях свечи.

И светоч, что со мною говорил,
Вновь подал голос из своей средины
И, улыбаясь, ярче засветил:

"Как мне сияет луч его единый,
Так, вечным Светом очи напоя,
Твоих раздумий вижу я причины.

Ты ждешь, недоуменный, чтобы я
Тебе раскрыл пространней, чем вначале,
Дабы могла постичь их мысль твоя,

Мои слова, что "Тук найдут", и дале,
Где я сказал: "Не восставал второй":
Здесь надо, чтоб мы строго различали.

Небесный промысл, правящий землей
С премудростью, в которой всякий бренный
Мутится взор, сраженный глубиной,

Дабы на зов любимого священный
Невеста жениха, который с ней
В стенаньях кровью обручен блаженной,

Уверенней спешила и верней,
Как в этом, так и в том руководима,
Определил ей в помощь двух вождей.

Один пылал пыланьем серафима;
В другом казалась мудрость так светла,
Что он блистал сияньем херувима.

Лишь одного прославлю я дела,
Но чтит двоих речь об одном ведущий,
Затем что цель их общею была.

Промеж Тупино и водой, текущей
С Убальдом облюбованных высот,
Горы высокой сходит склон цветущий

И на Перуджу зной и холод шлет
В Ворота Солнца; а за ним, стеная,
Ночера с Гвальдо терпят тяжкий гнет.

На этом склоне, там, где он, ломая,
Смягчает кручу, солнце в мир взошло,
Как всходит это, в Ганге возникая;

Чтоб это место имя обрело,
"Ашези" - слишком мало бы сказало;
Скажи "Восток", чтоб точно подошло.

Оно, хотя еще недавно встало,
Своей великой силой кое в чем
Уже земле заметно помогало.

Он юношей вступил в войну с отцом
За женщину, не призванную к счастью:
Ее, как смерть, впускать не любят в дом;

И, перед должною духовной властью
Et coram patre с нею обручась,
Любил ее, что день, то с большей страстью.

Она, супруга первого лишась,
Тысячелетье с лишним, в доле темной,
Вплоть до него любви не дождалась;

Хоть ведали, что в хижине укромной,
Где жил Амикл, не дрогнула она
Пред тем, кого страшился мир огромный,

И так была отважна и верна,
Что, где Мария ждать внизу осталась,
К Христу на крест взошла рыдать одна.

Но, чтоб не скрытной речь моя казалась,
Знай, что Франциском этот был жених
И Нищетой невеста называлась.

При виде счастья и согласья их,
Любовь, умильный взгляд и удивленье
Рождали много помыслов святых.

Бернарда первым обуяло рвенье,
И он, разутый, вслед спеша, был рад
Столь дивное настичь упокоенье.

О, дар обильный, о, безвестный клад!
Эгидий бос, и бос Сильвестр, ступая
Вслед жениху; так дева манит взгляд!

Отец и пестун из родного края
Уходит с нею, теми окружен,
Чей стан уже стянула вервь простая;

Вежд не потупив оттого, что он-
Сын Пьетро Бернардоне и по платью
И по лицу к презреннейшим причтен,

Он царственно все то, что движет братью,
Раскрыл пред Иннокентием, и тот
Устав скрепил им первою печатью.

Когда разросся бедненький народ
Вокруг того, чья жизнь столь знаменита.
Что славу ей лишь небо воспоет,

Дух повелел, чтоб вновь была повита
Короной, из Гонориевых рук,
Святая воля их архимандрита.

Когда же он, томимый жаждой мук,
Перед лицом надменного султана
Христа восславил и Христовых слуг,

Но увидал, что учит слишком рано
Незрелых, и вернулся, чтоб во зле
Не чахла италийская поляна, -

На Тибр и Арно рознящей скале
Приняв Христа последние печати,
Он их носил два года на земле.

Когда даритель столькой благодати
Вознес того, кто захотел таким
Смиренным быть, к им заслуженной плате,


Он братьям, как наследникам своим,
Возлюбленную поручил всецело,
Хранить ей верность завещая им;

Единственно из рук ее хотела
Его душа в чертог свой отойти,
Иного гроба не избрав для тела.

Суди ж, каков был тот, кто с ним вести
Достоин был вдвоем ладью Петрову
Средь волн морских по верному пути!

Он нашей братьи положил основу;
И тот, как видишь, грузит добрый груз,
Кто с ним идет, его послушный слову.

Но у овец его явился вкус
К другому корму, и для них надежней
Отыскивать вразброд запретный кус.

И чем ослушней и неосторожней
Их стадо разбредется, кто куда,
Тем у вернувшихся сосцы порожней.

Есть и такие, что, боясь вреда,
Теснятся к пастуху; но их так мало,
Что холст для ряс в запасе есть всегда.

И если внятно речь моя звучала
И ты вослед ей со вниманьем шел
И помнишь то, что я сказал сначала,

Ты часть искомого теперь обрел;
Ты видишь, как на щепки ствол сечется
И почему я оговорку ввел:

"Где тук найдут все те, кто не собьется".

Едва последнее промолвил слово
Благословенный пламенник, как вдруг
Священный жернов закружился снова;

И, прежде чем он сделал полный круг,
Другой его замкнул, вовне сплетенный,
Сливая с шагом шаг, со звуком звук,

Звук столь певучих труб, что, с ним сравненный,
Земных сирен и муз не ярче звон,
Чем рядом с первым блеском - отраженный.

Как средь прозрачных облачных пелен
Над луком лук соцветный и сокружный
Посланницей Юноны вознесен,

И образован внутренним наружный,
Похож на голос той, чье тело страсть,
Как солнце - мглу, сожгла тоской недужной,

И предрекать дается людям власть, -
Согласно с божьим обещаньем Ною, -
Что вновь на мир потопу не ниспасть,

Так вечных роз гирляндою двойною
Я окружен был с госпожой моей,
И внешняя скликалась с основною.

Когда же пляску и, совместно с ней,
Торжественное пенье и пыланье
Приветливых и радостных огней

Остановило слитное желанье,
Как у очей совместное всегда
Бывает размыканье и смыканье, -

В одном из новых пламеней тогда
Раздался голос, взор мой понуждая
Оборотиться, как иглу звезда,

И начал так: "Любовь, во мне сияя,
Мне речь внушает о другом вожде,
Как о моем была здесь речь благая.

Им подобает вместе быть везде,
Чтоб нераздельно слава озаряла
Объединенных в боевом труде.

Христова рать, хотя мечи достала
Такой ценой, медлива и робка
За стягом шла, и ратных было мало,

Когда царящий вечные века,
По милости, не в воздаянье чести,
Смутившиеся выручил войска,

Послав, как сказано, своей невесте
Двух воинов, чье дело, чьи слова
Рассеянный народ собрали вместе.

В той стороне, откуда дерева
Живит Зефир, отрадный для природы,
Чтоб вновь Европу облекла листва,

Близ берега, в который бьются воды,
Где солнце, долго идя на закат,
Порою покидает все народы,

Есть Каларога, благодатный град,
Хранительным щитом обороненный,
В котором лев принижен и подъят.

И в нем родился этот друг влюбленный
Христовой веры, поборатель зла,
Благой к своим, с врагами непреклонный.

Чуть создана, душа его была
Полна столь мощных сил, что, им чревата,
Пророчествовать мать его могла.

Когда у струй, чье омовенье свято,
Брак между ним и верой был свершен,
Взаимным благом их даря богато,

То восприемнице приснился сон,
Какое чудное исполнить дело
Он с верными своими вдохновлен.

И, чтобы имя суть запечатлело,
Отсюда мысль сошла его наречь
Тому подвластным, чьим он был всецело.

Он назван был Господним; строя речь,
Сравню его с садовником Христовым,
Который призван сад его беречь.

Он был посланцем и слугой Христовым,
И первый взор любви, что он возвел,
Был к первым наставлениям Христовым.

В младенчестве своем на жесткий пол
Он, бодрствуя, ложился, молчаливый,
Как бы твердя: "Я для того пришел".

Вот чей отец воистину Счастливый!
Вот чья воистину Иоанна мать,
Когда истолкования правдивы!

Не ради благ, манящих продолжать
Нелегкий путь Остийца и Фаддея,
Успел он много в малый срок познать,

Но лишь о манне истинной радея;
И обходил дозором вертоград,
Чтоб он, в забросе, не зачах, седея;

И у престола, что во много крат
Когда-то к истым бедным был добрее,
В чем выродок воссевший виноват,

Не назначенья в должность поскорее,
Не льготу - два иль три считать за шесть,
Не decimas, quae sunt pauperum Dei,

Он испросил; но право бой повесть
С заблудшими за то зерно, чьих кринов
Двенадцать чет пришли тебя оплесть.

Потом, познанья вместе с волей двинув,
Он выступил апостольским послом,
Себя как мощный водопад низринув

И потрясая на пути своем
Дебрь лжеученья, там сильней бурливый,
Где был сильней отпор, чинимый злом.

И от него пошли ручьев разливы,
Чьей влагою вселенский сад возрос,
Где деревца поэтому так живы.

Раз таково одно из двух колес
Той колесницы, на которой билась
Святая церковь средь усобных гроз, -

Тебе, наверно, полностью открылась
Вся мощь второго, чья святая цель
Здесь до меня Фомой превозносилась.

Но след, который резала досель
Его окружность, брошен в дни упадка,
И винный камень заменила цвель.

Державшиеся прежде отпечатка
Его шагов свернули до того,
Что ставится на место пальцев пятка.

И явит в скором времени жнитво,
Как плох был труд, когда сорняк взрыдает,
Что житница закрыта для него.

Конечно, кто подряд перелистает
Всю нашу книгу, встретит и листок,
Гласящий: "Я таков, как подобает".

Не в Акваспарте он возникнуть мог
И не в Касале, где твердят открыто,
Что слишком слаб устав иль слишком строг.

Я жизнь Бонавентуры, минорита
Из Баньореджо; мне мой труд был свят,
И все, что слева, было мной забыто.

Здесь Августин, и здесь Иллюминат,
Из первых меж босыми бедняками,
Которым бог, с их вервием, был рад.

Гугон святого Виктора меж нами,
И Петр Едок, и Петр Испанский тут,
Что сквозь двенадцать книг горит лучами;

Нафан - пророк, и тот, кого зовут
Золотоустым, и Ансельм с Донатом,
К начатку знаний приложившим труд;

А там - Рабан; а здесь, в двунадесятом
Огне сияет вещий Иоахим,
Который был в Калабрии аббатом.

То брат Фома, любовию палим,
Завидовать такому паладину
Подвиг меня хвалением своим;

И эту вслед за мной подвиг дружину".

Пусть тот, кто хочет знать, что мне предстало,
Вообразит (и образ, внемля мне,
Пусть держит так, как бы скала держала)

Пятнадцать звезд, горящих в вышине
Таким огнем, что он нам блещет в очи,
Любую мглу преодолев извне;

Вообразит тот Воз, что дни и ночи
На нашем небе вольно колесит
И от круженья дышла - не короче;

И устье рога пусть вообразит,
Направленного от иглы устоя,
Вокруг которой первый круг скользит;

И что они, два знака в небе строя,
Как тот, который, чуя смертный хлад,
Сплела в былые годы дочь Миноя,

Свои лучи друг в друге единят,
И эти знаки, преданы вращенью,
Идут - один вперед, другой назад, -

И перед ним возникнет смутной тенью
Созвездие, чей светлый хоровод
Меня обвил своей двойною сенью,

С которой все, что опыт нам несет,
Так несравнимо, как теченье Кьяны
С той сферою, что всех быстрей течет.

Не Вакх там воспевался, не пеаны,
Но в божеской природе три лица
И как она и смертная слияны.

Умолкнув, оба замерли венца
И устремили к нам свое сиянье,
И вновь их счастью не было конца.

В содружестве божеств прервал молчанье
Тот свет, из чьих я слышал тайников
О божьем нищем чудное сказанье,

И молвил: "Раз один из двух снопов
Смолочен, и зерно лежать осталось,
Я и второй обмолотить готов.

Ты думаешь, что в грудь, откуда бралось
Ребро, чтоб вышла нежная щека,
Чье небо миру дорого досталось,

И в ту, которая на все века,
Пронзенная, так много искупила,
Что стала всякая вина легка,

Весь свет, вместить который можно было
Природе человеческой, влила
Создавшая и ту и эту сила;

И странной речь моя тебе была,
Что равного не ведала второго
Душа, чья благость в пятый блеск вошла.

Вняв мой ответ, поймешь, что это слово
С тем, что ты думал, точно совпадет,
И средоточья в круге нет другого.

Все, что умрет, и все, что не умрет, -
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
Своей Любовью бытие дает;

Затем что животворный Свет, идущий
От Светодавца и единый с ним,
Как и с Любовью, третьей с ними сущей,

Струит лучи, волением своим,
На девять сущностей, как на зерцала,
И вечно остается неделим;

Оттуда сходит в низшие начала,
Из круга в круг, и под конец творит
Случайное и длящееся мало;

Я под случайным мыслю всякий вид
Созданий, все, что небосвод кружащий
Чрез семя и без семени плодит.

Их воск изменчив, наравне с творящей
Его средой, и потому чекан
Дает то смутный оттиск, то блестящий.

Вот почему, при схожести семян,
Бывает качество плодов неравно,
И разный ум вам от рожденья дан.

Когда бы воск был вытоплен исправно
И натиск силы неба был прямой,
То блеск печати выступал бы явно.

Но естество его туманит мглой,
Как если б мастер проявлял уменье,
Но действовал дрожащею рукой.

Когда ж Любовь, расположив Прозренье,
Его печатью Силы нагнела,
То возникает высшее свершенье.

Так некогда земная персть могла
Стать совершеннее, чем все живое;
Так приснодева в чреве понесла.

И в том ты прав, что естество земное
Не ведало носителей таких
И не изведает, как эти двое.

И если бы на этом я затих:
"Так чем его премудрость несравненна?" -
Гласило бы начало слов твоих.

Но чтоб открылось то, что сокровенно,
Помысли, кем он был и чем влеком,
Он, услыхав: "Проси!" - молил смиренно.

Я выразил не темным языком,
Что он был царь, о разуме неложном
Просивший, чтобы истым быть царем;

Не чтобы знать, в числе их непреложном,
Всех движителей; можно ль заключить
К necesse при necesse и возможном;

И можно ль primum motum допустить;
Иль треугольник в поле полукружья,
Но не прямоугольный, начертить.

Так вот и прежде речь клонил к тому ж я:
Я в царственную мудрость направлял,
Сказав про мудрость, острие оружья.

И ты взглянув ясней на "восставал",
Поймешь, что это значит - меж царями;
Их - множество, а круг хороших мал.

Вот, что моими сказано словами;
Их смысл с твоим сужденьем совместим
О праотце и о любимом нами.

Да будет то свинцом к стопам твоим,
Чтобы ты шел неспешно, как усталый,
И к "да", и к "нет", когда к ним путь незрим;

Затем что между шалых - самый шалый,
Кто утверждать берется наобум
Их отрицать с оглядкой слишком малой.

Ведь очень часто торопливость дум
На ложный путь заводит безрассудно;
А там пристрастья связывают ум.

И хуже, чем напрасно, ладит судно
И не таким, как был, свершит возврат
Тот рыбарь правды, чье уменье скудно.

Примерами перед людьми стоят
Брис, Парменид, Мелисс и остальные,
Которые блуждали наугад,

Савелий, Арий и глупцы иные,
Что были как мечи для божьих книг
И искривляли лица их прямые.

Никто не думай, что он столь велик,
Чтобы судить; никто не числи жита,
Покуда колос в поле не поник.

Я видел, как угрюмо и сердито
Смотрел терновник, за зиму застыв,
Но миг - и роза на ветвях раскрыта;

Я видел, как, легок и горделив,
Бежал корабль далекою путиной
И погибал, уже входя в залив.

Пусть донна Берта или сэр Мартино,
Раз кто-то щедр, а кто-то любит красть,
О них не судят с богом заедино;

Тот может встать, а этот может пасть".

В округлой чаше от каймы к средине
Спешит вода иль изнутри к кайме,
Смущенная извне иль в сердцевине.

Мне этот образ вдруг мелькнул в уме,
Когда умолкло славное светило
И Беатриче тотчас вслед Фоме

В таких словах начать благоволила, -
Настолько совершенно к их речам
Уподобленье это подходило:

"Он хочет, хоть и не открылся вам
Ни голосом, ни даже помышленьем,
В одной из истин снизойти к корням.

Скажите: свет, который стал цветеньем
Природы вашей, будет ли всегда
Вас окружать таким же излученьем?

И если вечно будет, то, когда
Вы станете опять очами зримы,
Как зренью он не причинит вреда?"

Как, налетевшей радостью стремимы,
Те, кто крутится в пляске круговой,
Поют звончей и вновь неутомимы,

Так, при словах усердной просьбы той,
Живей сказалась душ святых отрада
Кружением и звуков красотой.

Кто сетует, что смерть изведать надо,
Чтоб в горних жить, - не знает, не вкусив,
Как вечного дождя сладка прохлада.

Единый, двое, трое, тот, кто жив
И правит вечно, в трех и в двух единый,
Все, беспредельный, в свой предел вместив,

Трикраты был воспет святой дружиной
Тех духов, и напев так нежен был,
Что всем наградам мог бы стать вершиной.

И вскоре, в самом дивном из светил
Меньшого круга, голос благочестный,
Как, верно, ангел деве говорил,

Ответил так: "Доколе Рай небесный
Длит праздник свой, любовь, что в нас живет,
Лучится этой ризою чудесной.

Ее свеченье пылу вслед идет,
Пыл - зренью вслед, а зренье-до предела,
Который милость сверх заслуг дает.

Когда святое в новой славе тело
Нас облечет, то наше существо
Прекрасней станет, завершась всецело:

Окрепнет свет, которым божество
По благости своей нас одарило,
Свет, нам дающий созерцать его;

И зрения тогда окрепнет сила,
Окрепнет пыл, берущий мощность в нем,
Окрепнет луч, рождаемый от пыла.

Но словно уголь, пышущий огнем,
Господствует над ним своим накалом,
Неодолим в сиянии своем,

Так пламень, нас обвивший покрывалом,
Слабее будет в зримости, чем плоть,
Укрытая сейчас могильным валом.

И этот свет не будет глаз колоть:
Орудья тела будут в меру сильны
Для всех услад, что нам пошлет господь".

Казались оба хора так умильны,
Стремясь "Аминь!" проговорить скорей,
Что им был явно дорог прах могильный, -

Быть может, и не свой, а матерей,
Отцов и всех, любимых в мире этом
И ставших вечной чередой огней.

И вот кругом, сияя ровным светом,
Забрезжил блеск над окаймлявшим нас,
Подобный горизонту пред рассветом.

И как на небе в предвечерний час
Рождаются мерцанья, чуть блистая,
Которым верит и не верит глаз,

Я видел - новых бестелесных стая
Окрест меня сквозит со всех сторон,
Два прежних круга третьим окружая.

О Духа пламень истинный! Как он
Разросся вдруг, столь огнезарно ясно,
Что взгляд мой не стерпел и был сражен!

Но Беатриче так была прекрасна
И радостна, что это воссоздать
Мое воспоминание не властно.

В ней силу я нашел глаза поднять
И увидал, что вместе с ней мгновенно
Я в высшую вознесся благодать.

Что я поднялся, было несомненно,
Затем что глубь звезды, раскалена,
Смеялась рдяней, чем обыкновенно.

Всем сердцем, речью, что во всех одна,
Создателю свершил я всесожженье
За то, что эта милость мне дана;

Еще в груди не кончилось горенье
Творимой жертвы, как уже я знал,
Что господу угодно приношенье;

Затем что сонм огней так ярко ал
Предстал мне в двух лучах, что, созерцая:
"О Гелиос, как дивно!" - я сказал.

Как, меньшими и большими мерцая
Огнями, Млечный Путь светло горит
Меж остий мира, мудрецов смущая,

Так в недрах Марса, звездами увит,
Из двух лучей, слагался знак священный,
Который в рубежах квадрантов скрыт.

Здесь память победила разум бренный;
Затем что этот крест сверкал Христом
В красе, ни с чем на свете несравненной.

Но взявший крест свой, чтоб идти с Христом,
Легко простит мне упущенья речи,
Узрев тот блеск, пылающий Христом.

Сияньем озарив и ствол, и плечи,
Стремились пламена, искрясь сильней
При прохожденье мимо и при встрече.

Так, впрямь и вкривь, то тише, то быстрей,
Подобные изменчивому рою,
Крупинки тел, короче и длинней,

Плывут в луче, секущем полосою
Иной раз мрак, который, хоронясь,
Мы создаем искусною рукою.

Как струны арф и скрипок, единясь,
Звенят отрадным гудом неразымно
Для тех, кому невнятна в звуках связь,

Так в этих светах, блещущих взаимно,
Песнь вдоль креста столь дивная текла,
Что я пленился, хоть не понял гимна.

Что в нем звучит высокая хвала,
Я понял, слыша: "Для побед воскресни",
Но речь невнятной разуму была.

Я так влюбился в голос этой песни,
И так он мной всецело овладел,
Что я вовек не ведал уз чудесней.

Мне скажут, что язык мой слишком смел
И я принизил очи заревые,
В которых всем мечтам моим предел;

Но взвесивший, что в высоте живые
Печати всех красот мощней царят,
А там я к ним поздней воззрел впервые,

Простит мне то, в чем я виниться рад,
Чтоб быть прощенным, и воздаст мне верой;
Святой восторг отсюда не изъят,

Затем что он все чище с каждой сферой.

Сочувственная воля, истекая
Из праведной любви, как из дурной
И ненасытной истекает злая,

Прервала пенье лиры неземной,
Святые струны замиряя властно,
Настроенные вышнею рукой.
Возможно ль о благом просить напрасно
Те сущности, которые, чтоб дать
Мне попросить, умолкли так согласно?

По праву должен без конца страдать
Тот, кто, прельщен любовью недостойной,
Такой любви отринул благодать.

Как в воздухе прозрачном ночи знойной
Скользнет внезапный пламень иногда
И заставляет дрогнуть взор спокойный,

Как будто передвинулась звезда,
Хоть там, где вспыхнул он, светил держава
Цела, а сам он гаснет без следа, -

Так от плеча, простершегося вправо,
Скользнула вниз, вдоль по кресту нисшед,
Одна из звезд, чья там блистает слава.

И с ленты не сорвался самоцвет,
А в полосе луча промчался, светел,
Как блещущий за алебастром свет;

Так дух Анхиза страстно сына встретил,
В чем высшая нас уверяет муза,
Когда его в Элисии заметил.

"О sanguis meus, о superinfusa
Gratia Dei, sicut tibi cui
Bis unquam coeli ianua reclusa?"

Так этот свет; внимательно к нему я
Возвел глаза; потом возвел к моей
Владычице, и здесь, и там ликуя:

Столь радостен был блеск ее очей,
Что мне казалось - благодати Рая
Моим очам нельзя познать полней.

А дух, мой слух и зренье услаждая,
Продолжил речь, но смысл был так глубок,
Что я ему внимал, не понимая.

Он не нарочно мглой себя облек,
А поневоле: взлет его суждений
Для цели смертных слишком был высок.

Когда же лук столь жарких изъявлений
Был вновь ослаблен, так что речь во всем
Сошла до нашей умственной мишени,

То сразу же я различил потом:
"Благословен в трех лицах совершенный,
Столь милостивый в семени моем!"

И дальше: "Голод давний и блаженный,
Той книгою великой данный мне,
Где белое и черное нетленны,

Ты в этом, сын мой, утолил огне,
Где говорю я, и да восхвалится
Та, что тебя возносит к вышине!

Ты веруешь, что мысль твоя стремится
Ко мне из Первой так, как пять иль шесть
Из единицы ведомой лучится;

И ты вопрос не хочешь произнесть,
Кто я, который больше, чем вся стая
Счастливых духов, рад тебя обресть.

Ты в этой вере прав: здесь обитая,
Большой и малый в Зеркало глядят,
Где видима заране мысль любая.

Но чтоб любви, которой я объят,
Бессонно зрящий, и всегда взволнован,
Как сладкой жаждой, не было преград,

Пусть голос твой, уверен, смел, нескован,
Мне явит волю, явит мне вопрос,
Которому ответ предуготован!"

Тогда я к Беатриче взор вознес;
Та, слыша мысль, улыбкой отвечала,
И, окрыленный, мой порыв возрос.

Я начал так: "Вы - те, кому предстало
Всеравенство; меж чувством и умом
Для вас неравновесия не стало;

Затем что в Солнце, светом и теплом
Вас озарившем и согревшем, оба
Вне всех подобий в равенстве своем.

Но мысль и воля в смертных жертвах гроба,
Чему ясна причина вам одним,
В своих крылах оперены особо;

И я, как смертный, свыкшийся с таким
Неравенством, творю благодаренье
За отчий праздник сердцем лишь своим.

Тебя молю я, в это украшенье
Столь дивно вправленный топаз живой,
По имени твоем уйми томленье".

"Листва моя, возлюбленная мной
Сквозь ожиданье, - так он, мне в угоду,
Ответ свой начал, - я был корень твой".

Потом сказал мне: "Тот, кто имя роду
Дал твоему и кто сто с лишним лет
Идет горой по первому обводу,

Мне сыном был, а им рожден твой дед;
И надо, чтоб делами довременно
Ты снял с него томительный запрет.

Флоренция, меж древних стен, бессменно
Ей подающих время терц и нон,
Жила спокойно, скромно и смиренно.

Не знала ни цепочек, ни корон,
Ни юбок с вышивкой, и поясочки
Не затмевали тех, кто обряжен.

Отцов, рождаясь, не страшили дочки,
Затем что и приданое, и срок
Не расходились дальше должной точки.

Пустых домов назвать никто не мог;
И не было еще Сарданапала,
Дабы явить, чем может стать чертог.

Еще не взнесся выше Монтемало
Ваш Птичий Холм, который победил
В подъеме и обгонит в час развала.

На Беллинчоне Берти пояс был
Ременный с костью; с зеркалом прощалась
Его жена, не наведя белил.

На Нерли и на Веккьо красовалась
Простая кожа, без затей гола;
Рука их жен кудели не гнушалась.

Счастливицы! Всех верная ждала
Гробница, ни единая на ложе
Для Франции забыта не была.

Одна над люлькой вторила все то же
На языке, который молодым
Отцам и матерям всего дороже.

Другая, пряжу прядучи, родным
И домочадцам речь вела часами
Про славу Трои, Фьезоле и Рим.

Казались бы Чангелла между нами
Иль Сальтерелло чудом дивных стран,
Как Квинций иль Корнелия - меж вами.

Такой прекрасный, мирный быт граждан,
В гражданственном живущих единенье,
Такой приют отрадный был мне дан

Марией, громко призванной в мученье;
И, в древнем вашем храме восприят,
Я Каччагвидой стал в святом крещенье.

Моронто - брат мне, Элизео - брат;
Супругу взял я из долины Падо;
Отсюда прозвище ее внучат.

Я следовал за кесарем Куррадо,
И мне он пояс рыцарский надел,
Затем что я служил ему, как надо.

С ним вышел я, как мститель злобных дел,
На тех, кто вашей вотчиной законной,
В чем пастыри повинны, завладел.

Там, племенем нечистым отрешенный,
Покинул я навеки лживый мир,
Где дух столь многих гибнет, загрязненный,

И после мук вкушаю этот мир".

О скудная вельможность нашей крови!
Тому, что гордость ты внушаешь нам
Здесь, где упадок истинной любови,

Вовек не удивлюсь; затем что там,
Где суетою дух не озабочен,
Я мыслю - в небе, горд был этим сам.

Однако плащ твой быстро укорочен;
И если, день за днем, не добавлять,
Он ножницами времени подточен.

На "вы", как в Риме стали величать,
Хоть их привычка остается зыбкой,
Повел я речь, заговорив опять;

Что Беатриче, в стороне, улыбкой
Отметила, как кашель у другой
Был порожден Джиневриной ошибкой.

Я начал так: "Вы - прародитель мой;
Вы мне даете говорить вам смело;
Вы дали мне стать больше, чем собой.

Чрез столько устий радость овладела
Моим умом, что он едва несет
Ее в себе, счастливый до предела.

Скажите мне, мой корень и оплот,
Кто были ваши предки и который
В рожденье ваше помечался год;

Скажите, велика ль была в те поры
Овчарня Иоаннова, и в ней
Какие семьи привлекали взоры".

Как уголь на ветру горит сильней,
Так этот светоч вспыхнул блеском ясным,
Внимая речи ласковой моей;

И как для глаз он стал вдвойне прекрасным",
Так он еще нежней заговорил,
Но не наречьем нашим повсечасным:

"С тех пор, как "Ave" ангел возвестил
По день, как матерью, теперь святою,
Я, плод ее, подарен свету был,

Вот этот пламень, должной чередою,
Пятьсот и пятьдесят и тридцать крат
Зажегся вновь под Львиною пятою.

Дома, где род наш жил спокон, стоят
В том месте, где у вас из лета в лето
В последний округ всадники спешат.

О прадедах моих скажу лишь это;
Откуда вышли и как звали их,
Не подобает мне давать ответа.

От Марса к Иоанну, счет таких,
Которые могли служить в дружине,
Был пятой долей нынешних живых.

Но кровь, чей цвет от примеси Феггине,
И Кампи, и Чертальдо помутнел,
Была чиста в любом простолюдине.

О, лучше бы ваш город их имел
Соседями и приходился рядом
С Галлуццо и Треспьяно ваш предел,

Чем чтобы с вами жил пропахший смрадом
Мужик из Агульоне иль иной
Синьезец, взятку стерегущий взглядом!

Будь кесарю не мачехой дурной
Народ, забывший все, - что в мире свято,
А доброй к сыну матерью родной,

Из флорентийцев, что живут богато,
Иной бы в Симифонти поспешил,
Где дед его ходил с сумой когда-то.

Досель бы графским Монтемурло слыл,
Дом Черки оставался бы в Аконе,
Род Буондельмонти бы на Греве жил.

Смешение людей в едином лоне
Бывало городам всего вредней,
Как от излишней пищи плоть в уроне.

Ослепший бык повалится скорей
Слепого агнца; режет острой сталью
Единый меч верней, чем пять мечей.

Взглянув на Луни и на Урбисалью,
Судьба которых также в свой черед
И Кьюзи поразит, и Синигалью,

Ты, слыша, как иной пресекся род,
Мудреной в этом не найдешь загадки,
Раз города, и те кончина ждет.

Все ваше носит смертные зачатки,
Как вы, - хотя они и не видны
В ином, что длится, ибо жизни кратки.

Как берега, вращаясь, твердь луны
Скрывает и вскрывает неустанно,
Так судьбы над Флоренцией властны.

Поэтому звучать не может странно
О знатных флорентийцах речь моя,
Хоть память их во времени туманна.

Филиппи, Уги, Гречи видел я,
Орманни, Кателлини, Альберики -
В их славе у порога забытья.

И видел я, как древни и велики
Дель Арка и Саннелла рядом с ним,
Ардинги, Сольданьери и Бостики.

Вблизи ворот, которые таким
Нагружены предательством, что дале
Корабль не может плавать невредим,

В то время Равиньяни обитали,
Чтоб жизнь потом и графу Гвидо дать,
И тем, что имя Беллинчоне взяли.

Умели Делла Пресса управлять;
И уж не раз из Галигаев лучший
Украсил позолотой рукоять.

Уже высок был белий столб, могучи
Фифанти, те, кто кадкой устыжен,
Саккетти, Галли, Джуоки и Баруччи.

Ствол, давший ветвь Кальфуччи, был силен;
Род Арригуччи был средь привлеченных
К правлению, род Сиции почтен.

В каком величье видел я сраженных
Своей гордыней! Как сиял для всех
Блеск золотых шаров непосрамленных!

Такими были праотцы и тех,
Что всякий раз, как церковь опустеет,
В капитуле жиреют всем на смех.

Нахальный род, который свирепеет
Вслед беглецу, а чуть ему поднесть
Кулак или кошель, - ягненком блеет,

Уже тогда все выше начал лезть;
И огорчался Убертин Донато,
Что с ними вздумал породниться тесть.

Уже и Капонсакко на Меркато
Сошел из Фьезоле; и процвели
И Джуда меж граждан, и Инфангато.

Невероятной истине внемли:
Ворота в малый круг во время оно
От Делла Пера имя повели.

Кто носит герб великого барона,
Чью честь и память, празднуя Фому,
Народ оберегает от урона,

Те рыцарством обязаны ему;
Хоть ищет плотью от народной плоти
Стать тот, кто этот щит замкнул в кайму.

Я Импортуни знал и Гвальтеротти;
И не прибавься к ним иной сосед,
То Борго жил бы не в такой заботе.

Дом, ставший корнем ваших горьких бед,
Принесший вам погибель, в злобе правой,
И разрушенье бестревожных лет,

Со всеми сродными почтен был славой.
О Буондельмонте, ты в недобрый час
Брак с ним отверг, приняв совет лукавый!

Тот был бы весел, кто скорбит сейчас,
Низринь тебя в глубь Эмы всемогущий,
Когда ты в город ехал в первый раз.

Но ущербленный камень, мост блюдущий,
Кровавой жертвы от Фьоренцы ждал,
Когда кончался мир ее цветущий.

При них и им подобных я видал
Фьоренцу жившей столь благоуставно,
Что всякий повод к плачу отпадал;

При них народ господствовал так славно
И мудро, что ни разу не была
Лилея опрокинута стремглавно

И от вражды не делалась ала".

Как вопросить Климену, слыша новость,
Его встревожившую, поспешил
Тот, кто в отцах родил к сынам суровость,

Таков был я, и так я понят был
И госпожой, и светочем священным,
Который место для меня сменил.

И Беатриче: "Пусть не будет пленным
Огонь желанья; дай ему пылать,
Отбив его чеканом сокровенным;

Не потому, чтобы ты мог сказать
Нам новое, а чтобы приучиться,
Томясь по влаге, жажды не скрывать".

"Мой ствол, чей взлет в такие выси мчится,
Что, как для смертных истина ясна,
Что в треугольник двум тупым не влиться,

Так ты провидишь все, чему дана
Возможность быть, взирая к Средоточью,
В котором все совместны времена, -

Когда Вергилий мне являл воочью
Утес, где дух становится здоров,
И мертвый мир, объятый вечной ночью,

Немало я услышал тяжких слов
О том, что в жизни для меня настанет,
Хотя к ударам рока я готов;

Поэтому мои желанья манит
Узнать судьбу моих грядущих лет;
Стрела, которой ждешь, ленивей ранит".

Так я промолвил, вопрошая свет,
Вещавший мне; так, повинуясь строго,
Я Беатриче выполнил завет.

Не притчами, в которых вязло много
Глупцов, когда еще не пал, заклан,
Грехи людей принявший агнец бога,

Но ясной речью был ответ мне дан,
Когда отец, пекущийся о чаде,
Сказал, улыбкой скрыт и осиян:

"Возможное, вмещаясь в той тетради,
Где ваше начерталось вещество,
Отражено сполна в предвечном взгляде,

Не став необходимым оттого,
Как и ладьи вниз по реке движенье-
От взгляда, отразившего его.

Оттуда так, как в уши входит пенье
Органных труб, все то, что предстоит
Тебе во времени, мне входит в зренье.

Как покидал Афины Ипполит,
Злой мачехой гонимый в гневе яром,
Так и тебе Флоренция велит.

Того хотят, о том хлопочут с жаром
И нужного достигнут без труда
Там, где Христос вседневным стал товаром.

Вину молва возложит, как всегда,
На тех, кто пострадал; но злодеянья
Изобличатся правдой в час суда.

Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.

Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.

Но худшим гнетом для тебя отныне
Общенье будет глупых и дурных,
Поверженных с тобою в той долине.

Безумство, злость, неблагодарность их
Ты сам познаешь; но виски при этом
Не у тебя зардеют, а у них.

Об их скотстве объявят перед светом
Поступки их; и будет честь тебе,
Что ты остался сам себе клевретом.

Твой первый дом в скитальческой судьбе
Тебе создаст Ломбардец знаменитый,
С орлом святым над лестницей в гербе.

Тебя укроет сень такой защиты,
Что будут просьба и ответ у вас
В порядке необычном перевиты.

С ним будет тот, кто принял в первый час
Такую мощь от этого светила,
Что блеском дел прославится не раз.

Его толпа еще не отличила
По юности, и небо вечный свод
Вокруг него лишь девять лет кружило;

Но раньше, чем Гасконец проведет
Высокого Арриго, безразличье
К богатствам и к невзгодам в нем сверкнет.

Так громко щедрое его величье
Прославится, что даже у врагов
Оно развяжет их косноязычье.

Отдайся смело под его покров;
Через него судьба преобразится
Для многих богачей и бедняков.

В твоем уме о нем да впечатлится,
Но ты молчи..." - и тут он мне открыл
Невероятное для очевидца.

Затем добавил: "Сын, я пояснил
То, что тебе сказали; козни эти
Круговорот недальний затаил.

Но не завидуй тем, кто ставил сети:
Давно отмщенной будет их вина,
А ты, как прежде, будешь жить на свете".

Когда я понял, что завершена
Речь праведной души и что основа,
Которую я подал, заткана,

Я произнес, как тот, кто от другого
Совета ждет, наставника ценя,
В желаньях, в мыслях и в любви прямого:

"Я вижу, мой отец, как на меня
Несется время, чтоб я в прах свалился,
Раз я пойду, себя не охраня.

Пора, чтоб я вперед вооружился,
Дабы, расставшись с краем, всех милей,
Я и других чрез песни не лишился.

В безмерно горьком мире, и, поздней,
Вдоль круч, с которых я, из рощ услады,
Взнесен очами госпожи моей,

И в небе, от лампады до лампады,
Я многое узнал, чего вкусить
Не все, меня услышав, будут рады;

А если с правдой побоюсь дружить,
То средь людей, которые бы звали
Наш век старинным, вряд ли буду жить".

Свет, чьи лучи улыбку облекали
Мной найденного клада, засверкал,
Как отблеск солнца в золотом зерцале,

И молвил так: "Кто совесть запятнал
Своей или чужой постыдной славой,
Тот слов твоих почувствует ужал.

И все-таки, без всякой лжи лукавой,
Все, что ты видел, объяви сполна,
И пусть скребется, если кто лишавый!

Пусть речь твоя покажется дурна
На первый вкус и ляжет горьким гнетом, -
Усвоясь, жизнь оздоровит она.

Твой крик пройдет, как ветер по высотам,
Клоня сильней большие дерева;
И это будет для тебя почетом.

Тебе явили в царстве торжества,
И на горе, и в пропасти томленья
Лишь души тех, о ком живет молва, -

Затем что ум не чует утоленья
И плохо верит, если перед ним
Пример, чей корень скрыт во тьме забвенья,

Иль если довод не воочью зрим".

Замкнулось вновь блаженное зерцало
В безмолвной думе, а моя жила
Во мне и горечь сладостью смягчала;

И женщина, что ввысь меня вела,
Сказала: "Думай о другом; не я ли
Вблизи того, кто оградит от зла?"

Я взгляд возвел к той, чьи уста звучали
Так ласково; как нежен был в тот миг
Священный взор, - молчат мои скрижали.

Бессилен здесь не только мой язык:
Чтоб память совершила возвращенье
В тот мир, ей высший нужен проводник.

Одно могу сказать про то мгновенье, -
Что я, взирая на нее, вкушал
От всех иных страстей освобожденье,

Пока на Беатриче упадал
Луч Вечной Радости и, в ней сияя,
Меня вторичным светом утолял.

"Оборотись и слушай, - побеждая
Меня улыбкой, молвила она. -
В моих глазах - не вся отрада Рая".

Как здесь в обличьях иногда видна
Бывает сила чувства, столь большого,
Что вся душа ему подчинена,

Так я в пыланье светоча святого
Познал, к нему глазами обращен,
Что он еще сказать мне хочет слово.

"На пятом из порогов, - начал он, -
Ствола, который, черпля жизнь в вершине,
Всегда - в плодах и листьем осенен,

Ликуют духи, чьи в земной долине
Столь громкой славой прогремели дни,
Что муз обогащали бы доныне.

И ты на плечи крестные взгляни:
Кого я назову - в их мгле чудесной
Мелькнут, как в туче быстрые огни".

И видел я: зарница глубью крестной,
Едва был назван Иисус, прошла;
И с действием казалась речь совместной.

На имя Маккавея проплыла
Другая, как бы коло огневое, -
Бичом восторга взвитая юла.

Великий Карл с Орландом, эти двое
Мой взгляд умчали за собой вослед,
Как сокола паренье боевое.

Потом Гульельм и Реноард свой свет
Перед моими пронесли глазами,
Руберт Гвискар и герцог Готофред.

Затем, смешавшись с прочими огнями,
Дух, мне вещавший, дал постигнуть мне,
Как в небе он искусен меж певцами.

Я обернулся к правой стороне,
Чтобы мой долг увидеть в Беатриче,
В словах иль знаках явленный вовне;

Столь чисто было глаз ее величье,
Столь радостно, что блеском превзошло
И прежние, и новое обличье.

Как в том, что дух все более светло
Ликует, совершив благое дело,
Мы видим знак, что рвенье возросло,

Так я постиг, что большего предела
Совместно с небом огибаю круг, -
Столь дивно Беатриче просветлела.

И как меняют цвет почти что вдруг
У белолицей женщины ланиты,
Когда стыдливый с них сбежит испуг,

Так хлынула во взор мой, к ней раскрытый,
Шестой звезды благая белизна,
Куда я погрузился, с нею слитый.

Была планета Диева полна
Искрящейся любовью, чьи частицы
Являли взору наши письмена.

И как, поднявшись над прибрежьем, птицы,
Обрадованы корму, создают
И круглые, и всякие станицы,

Так стаи душ, что в тех огнях живут,
Летая, пели и в своем движенье
То D, то I, то L сплетали тут.

Сперва они кружили в песнопенье;
Затем, явив одну из букв очам,
Молчали миг - другой в оцепененье.

Ты, Пегасея, что даришь умам
Величие во времени далеком,
А те - тобой - краям и городам,

Пролей мне свет, чтоб, виденные оком,
Я мог их начертанья воссоздать!
Дай мощь твою коротким этим строкам!

И гласных, и согласных семью пять
Предстало мне; и зренье отмечало
За частью часть, чтоб в целом сочетать.

"Diligite I ustitiam", - сначала
Глагол и имя шли в скрижали той;
"Qui Judicatis Terrain", - речь кончало.

И в М последнего из слов их строй
Пребыл недвижным, и Юпитер мнился
Серебряным с насечкой золотой.

И видел я, как новый сонм спустился
К вершине М, на ней почить готов,
И пел того, к чьей истине стремился.

Вдруг, как удар промеж горящих дров
Рождает вихрь искрящегося пыла, -
Предмет гаданья для иных глупцов, -

Так и оттуда стая светов взмыла
И вверх к различным высотам всплыла,
Как Солнце, их возжегшее, судило.

Когда она недвижно замерла, -
В той огненной насечке, ясно зримы,
Возникли шея и глава орла.

Так чертит мастер неруководимый;
Он руководит, он дает простор
Той силе, коей гнезда сотворимы.

Блаженный сонм, который до сих пор
В лилее М не ведал превращений,
Слегка содвигшись, завершил узор.

О чистый светоч! Свет каких камений,
И скольких, мне явил, что правый суд
Нисходит с неба, в чьей ты блещешь сени!

Молю тот Разум, где исток берут
Твой бег и мощь, взглянуть на клубы дыма,
Которые твой ясный луч крадут,

И вновь разгневаться неукротимо
На то, что местом торга сделан храм,
Из крови мук возникший нерушимо.

О рать небес, представшая мне там,
Молись за тех, кто бродит, обаянный
Дурным примером, по кривым путям!

В былом сражались, меч подъемля бранный;
Теперь - отнять стараясь где-нибудь
Хлеб, любящим Отцом всем людям данный.

Но ты, строчащий, чтобы зачеркнуть,
Знай: Петр и Павел, вертоград спасая,
Тобой губимый, умерли, но суть.

Ты, впрочем, скажешь: "У меня такая
Любовь к тому, кто одиноко жил
И пострадал, от плясок умирая,

Что и Ловца и Павла я забыл".

Парил на крыльях, широко раскрытых,
Прекрасный образ и в себе вмещал
Веселье душ, в отрадном frui слитых.

И каждая была как мелкий лал,
В котором словно солнце отражалось,
И жгучий луч в глаза мне ударял.

И то, что мне изобразить осталось,
Ни в звуках речи, ни в. чертах чернил,
Ни в снах мечты вовек не воплощалось.

Я видел и внимал, как говорил
Орлиный клюв, и "я" и "мой" звучало,
Где смысл реченья "мы" и "наш" сулил.

"За правосудье, - молвил он сначала, -
И праведность я к славе вознесен,
Для коей одного желанья мало.

Я памятен среди земных племен,
Но мой пример в народах извращенных,
Хоть и хвалим, не ставится в закон".

Так пышет в груде углей раскаленных
Единый жар, как были здесь слиты
В единый голос сонмы просветленных.

И я тогда: "О вечные цветы
Нетленной неги, чьи благоуханья
Слились в одно, отрадны и чисты,

Повейте мне, чтоб я не знал алканья,
Которым я терзаюсь так давно,
Не обретая на земле питанья!

Хоть в небесах другой стране дано
Служить зерцалом правосудью бога,
Оно от вашей не заслонено.

Вы знаете, как я вам внемлю строго,
И знаете сомненье, тайных мук
Моей душе принесшее столь много".

Как сокол, если снять с него клобук,
Вращает голову, и бьет крылами,
И горд собой, готовый взвиться вдруг,

Так этот образ, сотканный хвалами
Щедротам божьим, мне себя явил
И песни пел, неведомые нами.

Потом он начал: "Тот, кто очертил
Окружность мира, где и сокровенный,
И явный строй вещей распределил,

Не мог запечатлеть во всей вселенной
Свой разум так, чтобы ее предел
Он не превысил в мере несравненной.

Тот первый горделивец, кто владел
Всем, что доступно созданному было,
Не выждав озаренья, пал, незрел.

И всякому, чья маломощней сила,
То Благо охватить возбранено,
Что, без границ, само себе - мерило.

Зато и наше зренье, - а оно
Лишь как единый из лучей причастно
Уму, которым все озарено, -

Не может быть само настолько властно,
Чтобы его Исток во много раз
Не видел дальше, чем рассудку ясно.

И разум, данный каждому из вас,
В смысл вечной справедливости вникая,
Есть как бы в море устремленный глаз:

Он видит дно, с прибрежия взирая,
А над пучиной тщетно мечет взгляд;
Меж тем дно есть, но застит глубь морская.

Свет - только тот, который восприят
От вечной Ясности; а все иное -
Мрак, мгла телесная, телесный яд.

Отныне правосудие живое
Тебе раскрыл я и вопрос пресек,
Не оставлявший мысль твою в покое.

Ты говорил: "Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;

Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.

И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?"

Кто ты, чтобы, в судейском сев наряде,
За много сотен миль решать дела,
Когда твой глаз не видит дальше пяди?

Все те, чья мысль со мной бы вглубь пошла,
Когда бы вас Писанье не смиряло,
Сомненьям бы не ведали числа.

О стадо смертных, мыслящее вяло!
Благая воля изначала дней
От благости своей не отступала.

То - справедливо, что созвучно с ней;
Не привлекаясь бренными благами,
Она творит их из своих лучей".

Как аист, накормив птенцов, кругами,
Витая над гнездом, чертит простор,
А выкормок следит за ним глазами,

Так воспарял, - и так вздымал я взор, -
Передо мною образ благодатный,
Чьи крылья подвигал такой собор.

Он пел, кружа, и молвил: "Как невнятны
Тебе мои слова, так искони
Пути господни смертным непонятны".

Когда недвижны сделались огни
Святого духа, все как знак чудесный,
Принесший Риму честь в былые дни,

Он начал вновь: "Сюда, в чертог небесный,
Не восходил не веривший в Христа
Ни ранее, ни позже казни крестной.

Но много и таких зовет Христа,
Кто в день возмездья будет меньше prope
К нему, чем те, кто не знавал Христа.

Они родят презренье в эфиопе,
Когда кто здесь окажется, кто - там,
Навек в богатом или в нищем скопе.

Что скажут персы вашим королям,
Когда листы раскроются для взора,
Где полностью записан весь их срам?

Там узрят, средь Альбертова позора,
Как пражская земля разорена,
О чем перо уже помянет скоро;

Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,
С тех пор как стал поддельщиком металла
Тот, кто умрет от шкуры кабана;

Там узрят, как гордыня обуяла
Шотландца с англичанином, как им
В своих границах слишком тесно стало.

Увидят, как верны грехам земным
Испанец и богемец, без печали
Мирящийся с бесславием своим;

Увидят, что заслуги засчитали
Хромцу ерусалимскому чрез I,
А через М - обратное вписали;

Увидят, как живет в скупой грязи
Тот, кто над жгучим островом вельможен,
Где для Анхиза был конец стези;

И чтобы показать, как он ничтожен,
О нем напишут с сокращеньем слов,
Где многий смысл в немного строчек вложен.

И обличатся в мерзости грехов
И брат, и дядя, топчущие рьяно
Честь прадедов и славу двух венцов.

И не украсят царственного сана
Норвежец, португалец или серб,
Завистник веницейского чекана.

Блаженна Венгрия, когда ущерб
Свой возместит! И счастлива Наварра,
Когда горами оградит свой герб!

Ее остерегают от удара
Стон Никосии, Фамагосты крик,
Которых лютый зверь терзает яро,

С другими неразлучный ни на миг".

Как только тот, чьим блеском мир сияет,
Покинет нами зримый небосклон,
И ясный день повсюду угасает,

Твердь, чьи высоты озарял лишь он,
Вновь проступает в яркости мгновенной
Несчетных светов, где один зажжен.

Я вспомнил этот стройный чин вселенной,
Чуть символ мира и его вождей
Сомкнул, смолкая, клюв благословенный;

Затем что весь собор живых огней,
Лучистей вспыхнув, начал песнопенья,
Утраченные памятью моей.

О жар любви в улыбке озаренья,
Как ты пылал в свирельном звоне их,
Где лишь святые дышат помышленья!

Когда в лучах камений дорогих,
В шестое пламя вправленных глубоко,
Звук ангельского пения затих,

Я вдруг услышал словно шум потока,
Который, светлый, падает с высот,
Являя мощность своего истока.

Как звук свое обличие берет
У шейки цитры или как дыханью
Отверстье дудки звонкость придает,

Так, срока не давая ожиданью,
Тот шум, вздымаясь вверх, пророкотал,
Как полостью, орлиною гортанью.

Там в голос превратясь, он зазвучал
Из клюва, как слова, которых знойно
Желало сердце, где я их вписал.

"Та часть моя, что видит и спокойно
Выносит солнце у орлов земли, -
Сказал он, - взоров пристальных достойна.

Среди огней, что образ мой сплели,
Те, чьим сверканьем глаз мой благороден,
Всех остальных во славе превзошли.

Тот, посредине, что с зеницей сходен,
Святого духа некогда воспел
И нес, из веси в весь, ковчег господень.

Теперь он знает, сколь благой удел
Он выбрал, дух обрекши славословью,
Затем что награжден по мере дел.

Из тех пяти, что изогнулись бровью,
Тот, что над клювом ближе помещен,
По мертвом сыне скорбь утешил вдовью.

Теперь он знает, сколь велик урон -
Нейти с Христом, и негой несказанной,
И участью обратной искушен.

А тот, кто в этой дужке, мной названной,
Вверх по изгибу продолжает ряд,
Отсрочил смерть молитвой покаянной.

Теперь он знает, что навеки свят
Предвечный суд, хотя мольбы порою
Сегодняшнее завтрашним творят.

А тот, за ним, с законами и мною,
Стремясь к добру, хоть это к злу вело,
Стал греком, пастыря даря землею.

Теперь он знает, как родивший зло
Похвальным делом - принят в сонм счастливы!
Хоть дело это гибель в мир внесло.

Тот, дальше книзу, свет благочестивый
Гульельмом был, чей край по нем скорбит,
Скорбя, что Карл и Федериго живы.

Теперь он знает то, как небо чтит
Благих царей, и блеск его богатый
Об этом ярко взору говорит.

Кто бы поверил, дольной тьмой объятый,
Что здесь священных светов торжество
Рифей - троянец разделил как пятый?

Теперь он знает многое, чего
Вам не постигнуть в милости бездонной,
Неисследимой даже для него".

Как жаворонок, в воздух вознесенный,
Песнь пропоет и замолчит опять,
Последнею отрадой утоленный,

Такою мне представилась печать
Той изначальной воли, чьи веленья
Всему, что стало, повелели стать.

И хоть я был для моего сомненья
Лишь как стекло, прикрывшее цвета,
Оно не потерпело промедленья,

Но: "Как же это?" - сквозь мои уста
Толкнуло грузно всем своим напором;
И вспыхнула сверканий красота.

Тогда, еще светлей пылая взором,
Ответил мне благословенный стяг,
Чтоб разум мой не мучился раздором:

"Хоть ты уверовал, что это так,
Как я сказал, - твой ум не постигает;
И ты, поверив, не рассеял мрак.

Ты - словно тот, кто имя вещи знает,
Но сущности ее не разберет,
Пока другой помочь не пожелает.

Regnum coelorum принужденья ждет
Живой надежды и любви возжженной,
Чтобы господней воли пал оплот.

Она, - не как боец, бойцом сраженный, -
Сама желает быть побеждена,
И побеждает благость побежденной.

Тебе в брови и первая странна,
И пятая душа, и то, что в стане
Бесплотных сил горят их пламена.

Из тел они взошли как христиане,
Не как язычники, в пронзенье ног
Тот как в былое веря, тот - заране.

Одна из Ада, где замкнут порог
Раскаянью, в свой прах опять вступила;
И тем воздал живой надежде бог,

Живой надежде, где черпалась сила
Мольбы к творцу - воззвать ее в свой час,
Чтоб волю в ней подвигнуть можно было.

Тот славный дух, о ком идет рассказ,
На краткий срок в свое вернувшись тело,
Уверовал в того, кто многих спас;

И, веруя, зажегся столь всецело
Огнем любви, что в новый смертный миг
Был удостоен этого предела.

Другой, по благодати, чей родник
Бьет из таких глубин, что взор творенья
До первых струй ни разу не проник,

Направил к правде все свои стремленья;
И бог, за светом свет, ему открыл
Грядущую годину искупленья;

И с той поры он в этой вере жил,
И не терпел языческого смрада,
И племя развращенное корил.

Он крестник был трех жен господня сада,
Идущих рядом с правым колесом, -
Сверх десяти столетий до обряда.

О предопределение, в каком
Скрыт недре корень твой от глаз туманных,
Не видящих причину целиком!

Ваш суд есть слово судей самозванных,
О смертные! И мы, хоть бога зрим,
Еще не знаем сами всех избранных.

Мы счастливы неведеньем своим;
Всех наших благ превыше это благо-
Что то, что хочет бог, и мы хотим".

Так милостью божественного стяга,
Чтоб озарить мой близорукий взгляд,
Мне подалась целительная влага.

И как певцу искусный лирник в лад
Бряцает на струнах и то, что спето,
Звучит приятнее во много крат,

Так, речи вторя, - ясно помню это, -
Подобно двум мигающим очам, -
Я видел, - оба благодатных света

Мерцали огоньками в лад словам.

Уже моя властительница снова
Мои глаза и дух мой призвала,
И я отторгся от всего иного.

Она, не улыбаясь, начала:
"Ты от моей улыбки, как Семела,
Распался бы, распавшись, как зола.

Моя краса, которая светлела
На ступенях чертогов божества,
Как видел ты, к пределу от предела,

Когда б не умерялась, такова,
Что, смертный, испытав ее сверканье,
Ты рухнул бы, как под грозой листва.

Мы на седьмое вознеслись сиянье,
Которое сейчас под жгучим Львом
С ним излучает слитное влиянье.

Вослед глазам последовав умом,
Преобрази их в зеркала видений,
Встающих в этом зеркале большом".

Кто ведал бы, как много упоений
В лице блаженном почерпал мой взгляд,
Когда был призван к смене впечатлений,

Тот понял бы, как я свершить был рад
Все то, что госпожа повелевала,
Когда б он взвесил чаши двух услад.

В глубинах мирокружного кристалла,
Который как властитель наречен,
Под чьей державой мертвым зло лежало,

Всю словно золото, где луч зажжен,
Я лестницу увидел восходящей
Так высоко, что взор мой был сражен.

И рать огней увидел нисходящей
По ступеням, и мнилось - так светла
Вся яркость славы, в небесах горящей.

И как грачи, едва заря взошла,
Обычай свой блюдя, гурьбой толкутся,
Чтоб отогреть застывшие крыла,

Потом летят, одни - чтоб не вернуться,
Другие - чтоб вернуться поскорей,
А третьи все над тем же местом вьются,

Так поступал и этот блеск огней,
К нам с высоты стремившийся согласно, -
Столкнувшись на одной из ступеней.

И к нам ближайший просиял так ясно,
Что в мыслях я промолвил: "Этот знак
Твоей любви понятен мне безгласно".

Но мне внушавшая, когда и как
Сказать и промолчать, тиха; желанье
Я подавляю, и мой выбор благ.

Она увидела мое молчанье,
Его провидя в видящем с высот,
И мне сказала: "Утоли алканье!"

Я начал: "По заслугам я не тот,
Чья речь достойна твоего ответа.
Но, ради той, кто мне просить дает,

О жизнь блаженная, ты, что одета
Своею радостью, скажи, зачем
Ты стала близ меня в сиянье света;

И почему здесь в этой тверди нем
Напев, который в нижних кругах Рая
Звучит так сладко, несравним ни с чем".

"Твой слух, как зренье, смертей, - отвечая,
Он молвил. - Потому здесь не поют,
Не улыбнулась путница святая.

Я, снизошед, остановился тут,
Чтоб радостным почтить тебя приветом
Слов и лучей, в которых я замкнут.

Не большая любовь сказалась в этом:
Такой и большей пламенеют там,
Вверху, как зримо по горящим светам;

Но высшая любовь, внушая нам
Служить тому, кто правит всей вселенной,
Здесь назначает, как ты видишь сам".

"Мне ясно, - я сказал, - о свет священный,
Что вольною любовью побужден
Ваш сонм идти за Волей сокровенной;

Но есть одно, чем разум мой смущен:
Зачем лишь ты средь стольких оказался
К беседе этой предопределен".

Еще последний слог мой не сказался,
Когда, средину претворяя в ось,
Огонь, как быстрый жернов, завращался,

И из любви, в нем скрытой, раздалось:
"Свет благодати на меня стремится,
Меня облекший пронизав насквозь,

И, с ним соединясь, мой взор острится,
И сам я так взнесен, что мне видна
Прасущность, из которой он струится.

Так пламенная радость мне дана,
И этой зоркости моей чудесной
Воспламененность риз моих равна.

Но ни светлейший дух в стране небесной,
Ни самый вникший в бога серафим
Не скажут тайны, и для них безвестной.

Так глубоко ответ словам твоим
Скрыт в пропасти предвечного решенья,
Что взору сотворенному незрим.

И ты, вернувшись в смертные селенья,
Скажи об этом, ибо там спешат
К ее краям тропою дерзновенья.

Ум, здесь светящий, там укутан в чад;
Суди, как на земле в нем сила бренна,
Раз он бессилен, даже небом взят".

Свои вопросы я пресек мгновенно,
Стесняемый преградой этих слов,
И лишь - кто он, спросил его смиренно.

"Есть кряж меж италийских берегов,
К твоей отчизне близкий и намного
Взнесенный выше грохота громов;

Он Катрию отводит в виде рога,
Сходящего к стенам монастыря,
Который служит почитанью бога".

Так в третий раз он начал, говоря.
"Там, - продолжал он мне, благоречивый, -
Я так окреп, господень труд творя,

Кто, добавляя к пище сок оливы,
Легко сносил жары и холода,
Духовным созерцанием счастливый.

Скит этот небу приносил всегда
Обильный плод; но истощился рано,
И ныне близок день его стыда.

В той киновии был я Пьер Дамьяно,
И грешный Петр был у Адрийских вод,
Где инокам - Мариин дом охрана.

Когда был близок дней моих исход,
Мне дали шляпу противу желанья,
Ту, что от худа к худшему идет.

Ходили Кифа и Сосуд Избранья
Святого духа, каждый бос и худ,
Питаясь здесь и там от подаянья.

А нынешних святителей ведут
Под локотки, да спереди вожатый, -
Так тяжелы! - да сзади хвост несут.

и конь и всадник мантией объяты, -
Под той же шкурой целых два скота.
Терпенье божье, скоро ль час расплаты!"

При этом слове блески, больше ста,
По ступеням, кружась, спускаться стали,
И, что ни круг, росла их красота.

Потом они умолкшего обстали
И столь могучий испустили крик,
Что здесь подобье сыщется едва ли.

Слов я не понял; так был гром велик.

Объят смятеньем, я направил взоры
К моей вожатой, как малыш спешит
Всегда туда, где верной ждет опоры;

Она, как мать, чей голос так звучит,
Что мальчик, побледневший от волненья,
Опять веселый обретает вид,

Сказала мне: "Здесь горние селенья.
Иль ты забыл, что свят в них каждый миг
И все исходит от благого рвенья?

Суди, как был бы искажен твой лик
Моей улыбкой и поющим хором,
Когда тебя так потрясает крик,

Непонятый тобою, но в котором
Предвозвещалось мщенье, чей приход
Ты сам еще увидишь смертным взором.

Небесный меч ни медленно сечет,
Ни быстро, разве лишь в глазах иного,
Кто с нетерпеньем иль со страхом ждет.

Теперь ты должен обернуться снова;
Немало душ, одну другой славней
Увидишь ты, мое исполнив слово".

Я оглянулся, повинуясь ей;
И мне станица мелких сфер предстала,
Украшенных взаимностью лучей.

Я был как тот, кто притупляет жало
Желания и заявить о нем
Не смеет, чтоб оно не раздражало.

Но подплыла всех налитей огнем
И самая большая из жемчужин
Унять меня в томлении моем.

В ней я услышал: "Будь твой взор так дружен,
Как мой, с любовью, жгущей нашу грудь,
Вопрос твой был бы в слове обнаружен.

Но я, чтоб не замедлен был твой путь
К высокой цели, не таю ответа,
Хоть ты уста боишься разомкнуть.

Вершину над Касино в оны лета
Толпами посещал в урочный час
Обманутый народ, противник света.

Я - тот, кто там поведал в первый раз,
Как назывался миру ниспославший
Ту истину, что так возносит нас;

По милости, мне свыше воссиявшей,
Я всю округу вырвал из тенет
Нечистой веры, землю соблазнявшей.

Все эти светы были, в свой черед,
Мужи, чьи взоры созерцали бога,
А дух рождал священный цвет и. плод.

Макарий здесь, здесь Ромоальд, здесь много
Моих собратий, чей в монастырях
Был замкнут шаг и сердце было строго".

И я ему: "Приязнь, в твоих словах
Мне явленная, и благоволенье,
Мной видимое в ваших пламенах,

Моей души раскрыли дерзновенье,
Как розу раскрывает солнца зной,
Когда всего сильней ее цветенье.

И я прошу; и ты, отец, открой,
Могу ли я пребыть в отрадной вере,
Что я узрю воочью образ твой".

И он мне: "Брат, свершится в высшей сфере
Все то, чего душа твоя ждала;
Там все, и я, блаженны в полной мере.

Там свершена, всецела и зрела

Надежда всех; там вечно пребывает
Любая часть недвижной, как была.

То - шар вне места, остий он не знает;
И наша лестница, устремлена
В его предел, от взора улетает.

Пред патриархом Яковом она
Дотуда от земли взнеслась когда-то,
Когда предстала, ангелов полна.

Теперь к ее ступеням не подъята
Ничья стопа, и для сынов земли
Писать устав мой - лишь бумаге трата.

Те стены, где монастыри цвели, -
Теперь вертепы; превратились рясы
В дурной мукой набитые кули.

Не так враждебна лихва без прикрасы
Всевышнему, как в нынешние дни
Столь милые монашеству запасы.

Все, чем владеет церковь, - искони
Наследье нищих, страждущих сугубо,
А не родни иль якобы родни.

Столь многое земному телу любо,
Что раньше минет чистых дум пора,
Чем первый желудь вырастет у дуба.

Петр начинал без злата и сребра,
А я - молитвой и постом упорным;
Франциск смиреньем звал на путь добра.

И ты, сравнив с почином благотворным
Тот путь, каким преемники идут,
Увидишь сам, что белый цвет стал черным.

Хоть в том, как Иордан был разомкнут
И вскрылось море, промысл объявился
Чудесней, чем была бы помощь тут".

Так он сказал и вновь соединился
С собором, и собор слился тесней;
Затем, как вихорь, разом кверху взвился.

Моя владычица вдоль ступеней
Меня взметнула легким мановеньем,
Всесильным над природою моей;

Ни вверх, ни вниз естественным движеньем
Так быстро не спешат в земном краю,
Чтобы с моим сравниться окрыленьем.

Читатель, верь, - как то, что я таю
Надежду вновь обресть усладу Рая,
Которой ради, каясь, перси бью, -

Ты не быстрей обжег бы, вынимая,
Свой перст в огне, чем предо мной возник
Знак, первый вслед Тельцу, меня вбирая.

О пламенные звезды, о родник
Высоких сил, который возлелеял
Мой гений, будь он мал или велик!

Всходил меж вас, меж вас к закату реял
Отец всего, в чем смертна жизнь, когда
Тосканский воздух на меня повеял;

И мне, чудесно взятому туда,
Где ходит свод небесный, вас кружащий,
Быть в вашем царстве выпала чреда.

К вам устремляю ныне вздох молящий,
Дабы мой дух окреп во много крат
И трудный шаг свершил, его манящий.

"Так близок ты к последней из отрад, -
Сказала Беатриче мне, - что строгий
Быть должен у тебя и чистый взгляд.

Пока ты не вступил в ее чертоги,
Вниз посмотри, - какой обширный мир
Я под твои уже повергла ноги;

Чтоб уготовать в сердце светлый пир
Победным толпам, что сюда несутся
С веселием сквозь круговой эфир".

Тогда я дал моим глазам вернуться
Сквозь семь небес - и видел этот шар
Столь жалким, что не мог не усмехнуться;

И чем в душе он меньший будит жар,
Тем лучше; и к другому обращенный
Бесспорнейшую мудрость принял в дар.

Я дочь Латоны видел озаренной
Без тех теней, чье прежде естество
Искал в среде густой и разреженной.

Я вынес облик сына твоего,
О Гиперион; и постиг круженье,
О Майя и Диона, близ него.

Я созерцал смягченное горенье
Юпитера меж сыном и отцом;
Мне уяснилось их перемещенье.

И быстроту свою, и свой объем
Все семеро представили мне сами,
И как у всех - уединенный дом.

С нетленными вращаясь Близнецами,
Клочок, родящий в нас такой раздор,
Я видел весь, с горами и реками.

Потом опять взглянул В прекрасный взор.

Как птица, посреди листвы любимой,
Ночь проведя в гнезде птенцов родных,
Когда весь мир от нас укрыт, незримый,

Чтобы увидеть милый облик их
И корм найти, которым сыты детки, -
А ей отраден тяжкий труд для них, -

Час упреждая на открытой ветке,
Ждет, чтобы солнцем озарилась мгла,
И смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий, -

Так Беатриче, выпрямясь, ждала
И к выси, под которой утомленный
Шаг солнца медлит, очи возвела.

Ее увидя страстно поглощенной,
Я уподобился тому, кто ждет,
До времени надеждой утоленный.

Но только был недолог переход
От ожиданья до того мгновенья,
Как просветляться начал небосвод.

И Беатриче мне: "Вот ополченья
Христовой славы, вот где собран он,
Весь плод небесного круговращенья!"

Казался лик ее воспламенен,
И так сиял восторг очей прекрасных,
Что я пройти в безмолвье принужден.

Как Тривия в час полнолуний ясных
Красуется улыбкою своей
Средь вечных нимф, на небе неугасных,

Так, видел я, над тысячей огней
Одно царило Солнце, в них сияя,
Как наше - в горних светочах ночей.

В живом свеченье Сущность световая,
Сквозя, струила огнезарный дождь
Таких лучей, что я не снес, взирая.

О Беатриче, милый, нежный вождь!
Она сказала мне: "Тебя сразила
Ничем неотражаемая мощь;

Затем что здесь - та Мудрость, здесь - та Сила,
Которая, вослед векам тоски,
Пути меж небом и землей открыла".

Как пламень, ширясь, тучу рвет в куски,
Когда ему в ее пределах тесно,
И падает, природе вопреки,

Так, этим пиршеством взращен чудесно,
Мой дух прорвался из своей брони,
И что с ним было, памяти безвестно.

"Открой глаза и на меня взгляни!
Им было столько явлено, что властны
Мою улыбку выдержать они".

Я был как тот, кто, пробудясь, неясный
Припоминает образ, но, забыв,
На память возлагает труд напрасный, -

Когда я услыхал ее призыв,
Такой пленительный, что на скрижали
Минувшего он будет вечно жив.

Хотя б мне в помощь все уста звучали,
Которым млека сладкого родник
Полимния и сестры изливали,

Я тысячной бы доли не достиг,
Священную улыбку воспевая,
Которой воссиял священный лик;

И потому в изображенье Рая
Святая повесть скачет иногда,
Как бы разрывы на пути встречая.

Но столь велики тягости труда,
И так для смертных плеч тяжка натуга,
Что им подчас и дрогнуть - нет стыда.

Морской простор не для худого струга -
Тот, что отважным кораблем вспенен,
Не для пловца, чья мысль полна испуга.

"Зачем ты так в мое лицо влюблен,
Что красотою сада неземного,
В лучах Христа расцветшей, не прельщен?

Там - роза, где божественное Слово
Прияло плоть; там веянье лилей,
Чей запах звал искать пути благого".

Так Беатриче; повинуясь ей,
Я обратился сызнова к сраженью,
Нелегкому для немощных очей.

Как под лучом, который явлен зренью
В разрыве туч, порой цветочный луг
Сиял моим глазам, укрытым тенью,

Так толпы светов я увидел вдруг,
Залитые лучами огневыми,
Не видя, чем так озарен их круг.

О благостная мощь, светя над ними,
Ты вознеслась, свой облик затеня,
Чтоб я очами мог владеть моими.

Весть о цветке, чье имя у меня
И днем и ночью на устах, стремила
Мой дух к лучам крупнейшего огня.

Когда мое мне зренье отразило
И яркость и объем звезды живой,
Вверху царящей, как внизу царила,

Спустился в небо светоч огневой
И, обвиваясь как венок текучий,
Замкнул ее в свой вихорь круговой.

Сладчайшие из всех земных созвучий,
Чья прелесть больше всех душе мила,
Казались бы как треск раздранной тучи,

В сравненье с этой лирой, чья хвала
Венчала блеск прекрасного сапфира,
Которым твердь светлейшая светла.

"Я вьюсь, любовью чистых сил эфира,
Вкруг радости, которую нам шлет
Утроба, несшая надежду мира;

И буду виться, госпожа высот,
Пока не взыдешь к сыну и святые
Не освятит просторы твой приход".

Такой печатью звоны кольцевые
Запечатлелись; и согласный зов
Взлетел от всех огней, воззвав к Марии.

Всех свитков мира царственный покров,
Дыханьем божьим жарче оживляем
И к богу ближе остальных кругов,

Нас осенял своим исподним краем
Так высоко, что был еще незрим
И там, где я стоял, неразличаем;

Я был бессилен зрением моим
Последовать за пламенем венчанным,
Вознесшимся за семенем своим.

Как, утоленный молоком желанным,
Младенец руки к матери стремит,
С горячим чувством, внешне излиянным,

Так каждый из огней был кверху взвит
Вершиной, изъявляя ту отраду,
Которую Мария им дарит.

Они недвижно представали взгляду,
"Regina coeli" воспевая так,
Что я доныне чувствую усладу.

О, до чего прекрасный собран злак
Ларями этими, и как богато,
И как посев их на земле был благ!

Здесь радует сокровище, когда-то
Стяжанное у Вавилонских вод
В изгнанье слезном, где отверглось злато.

Здесь древний сонм и новый сонм цветет,
И празднует свой подвиг величавый,
Под сыном бога и Марии, тот,

Кто наделен ключами этой славы.

О сонм избранных к вечере великой
Святого агнца, где утолено
Алканье всех! Раз всеблагим владыкой

Вот этому вкусить уже дано
То, что с трапезы вашей упадает,
Хоть время жизни им не свершено, -

Помыслив, как безмерно он желает,
Ему росы пролейте! Вас поит
Родник, дарящий то, чего он чает".

Так Беатриче; радостный синклит
Стал вьющимися на осях кругами
И, как кометы, пламенем повит.

И как в часах колеса ходят сами,
Но в первом - ход неразличим извне,
А крайнее летит перед глазами,

Так эти хороводы, движась не-
однообразно, медленно и скоро,
Различность их богатств являли мне.

И вот из драгоценнейшего хора
Такой блаженный пламень воспарил,
Что не осталось ярче в нем для взора;

Вкруг Беатриче трижды он проплыл,
И вспомнить о напеве, им пропетом,
Воображенье не находит сил;

Скакнув пером, я не пишу об этом;
Для этих складок самые мечты,
Не только речь, чрезмерно резки цветом.

"Сестра моя святая, так чисты
Твои мольбы, что с чередой блаженной
Меня любовью разлучила ты".

Остановясь, огонь благословенный,
Направя к госпоже моей полет
Дыханья, дал ответ вышереченный.

И та: "О свет, в котором вечен тот,
Кому господь от этого чертога
Вручил ключи, принесши их с высот,

Из уст твоих, насколько хочешь строго,
Да будет он о вере вопрошен,
Тебя по морю ведшей, волей бога.

В любви, в надежде, в вере - прям ли он,
Ты видишь сам, взирая величаво
Туда, где всякий помысл отражен.

Но так как граждан горняя держава
Снискала верой, пусть он говорит,
Чтобы, как должно, воздалась ей слава".

Как бакалавр, вооружась, молчит
И ждет вопроса по тому предмету,
Где он изложит, но не заключит,

Так точно я, услыша просьбу эту,
Вооружал всем знаньем разум мой
Перед таким учителем к ответу.

"Скажи, христианин, свой лик открой:
В чем сущность веры?" Я возвел зеницы
К огню, который веял предо мной;

Потом, взглянув, увидел проводницы
Поспешный знак - словесному ручью
Излиться дать из мысленной криницы.

"Раз мне дано, чтоб веру я мою
Пред мощным первоборцем исповедал,
Пусть мысль мою я внятно разовью! -

Сказал я. - Как о вере нам поведал
Твой брат, который с помощью твоей
Идти путем неверным Риму не дал,

Она - основа чаемых вещей
И довод для того, что нам незримо;
Такую сущность полагаю в ней".

И он: "Ты мыслишь неопровержимо,
Коль верно понял смысл, в каком она
Им как основа и как довод мнима".

И я на это молвил: "Глубина
Вещей, мне явленных в небесной сфере,
Для низменного мира столь темна,

Что там их бытие - в единой вере,
Дающей упованью прочно стать;
Чрез то она - основа в полной мере.

Нам подобает умозаключать
Из веры там, где знание невластно;
И доводом ее нельзя не звать".

И я услышал: "Если б все так ясно
Усваивали истину, познав, -
Софисты ухищрялись бы напрасно".

Горящая любовь, так продышав,
Добавила: "Неуличим в изъяне
Испытанной монеты вес и сплав;

Но есть ли у тебя она в кармане?"
И я: "Да, есть, блестяща и кругла.
И я не усомнюсь в ее чекане".

Опять, вещая, голос издала
Глубь света: "Этот бисер, всех дороже,
Рождающий все добрые дела,

Где ты обрел?" Я молвил: "Дождь погожий
Святого духа, щедро пролитой
Равно по ветхой и по новой коже,

Есть силлогизм, с такою остротой
Меня приведший к правильным основам,
Что мнится мне тупым любой иной".

И я услышал: "В ветхом или в новом
Сужденье - для рассудка твоего
Что ты нашел, чтоб счесть их божьим словом?"

Я молвил: "Доказательство того -
Дела; для них железа не калило
И молотом не било естество".

Ответ гласил: "А в том, что это было,
Порука где? Что доказательств ждет,
То самое свидетельством служило".

"Вселенной к христианству переход, -
Сказал я, - без чудес, один, бесспорно,
Все чудеса стократно превзойдет;

Ты, нищ и худ, принес святые зерна,
Чтобы взошли ростки благие там,
Где вместо лоз теперь колючки терна".

Когда я смолк, по огненным кругам
Песнь "Бога хвалим" раздалась святая,
И горний тот напев неведом нам.

И этот князь, который, увлекая
От ветви к ветви, чтобы испытать
Меня в листве довел уже до края,

Так речь свою продолжил: "Благодать,
Любя твой ум, доныне отверзала
Твои уста, как должно отверзать,

И я одобрил то, что вверх всплывало.
Но самой этой веры в чем предмет,
И в чем она берет свое начало?"

"Святой отец и дух, узревший свет,
В который верил так, что в гроб спустился,
Юнейших ног опережая след, -

Я начал, - ты велишь, чтоб я открылся,
В чем эта вера твердая моя
И почему я в вере утвердился.

Я отвечаю: в бога верю я,
Что движет небеса, единый, вечный,
Любовь и волю, недвижим, дая.

И в физике к той правде безупречной,
И в метафизике приходим мы,
И мне ее же с выси бесконечной

Льют Моисей, пророки и псалмы,
Евангелье и то, что вы сложили,
Когда вам дух воспламенил умы.

И верю в три лица, что вечно были,
Чья сущность столь едина и тройна,
Что "суть" и "есть" они равно вместили.

Глубь тайны божьей, как она дана
В моих словах, в мой разум пролитая,
Евангельской печатью скреплена.

И здесь - начало, искра здесь живая,
Чье пламя разрослось, пыланьем став
И, как звезда небес, во мне сверкая".

Как господин, отрадной вести вняв,
Слугу, когда тот смолк, за извещенье
Душой благодарит, его обняв,

Так, смолкшему воспев благословенье,
Меня кругом до трех обвеял крат
Апостольский огонь, чье вняв веленье

Я говорил; так был он речи рад.

Коль в некий день поэмою священной,
Отмеченной и небом и землей,
Так что я долго чах, в трудах согбенный,

Смирится гнев, пресекший доступ мой
К родной овчарне, где я спал ягненком,
Немил волкам, смутившим в ней покой, -

В ином руне, в ином величьи звонком
Вернусь, поэт, и осенюсь венцом
Там, где крещенье принимал ребенком;

Затем что в веру, души пред Творцом
Являющую, там я облачился
И за нее благословлен Петром.

И вот огонь, к нам движась, отделился
От тех огней, откуда старшина
Наместников Христовых появился;

И Беатриче, радости полна:
"Смотри! Смотри! Вот витязь, чьим заслугам
Такая честь в Галисьи воздана!"

Как если голубь сядет рядом с другом,
И, нежностью взаимною делясь,
Они воркуют и порхают кругом,

Так, видел я, один высокий князь
Встречал другого ласковым приветом
И брашна горние хвалил, дивясь.

Приветствия закончились на этом,
И каждый coram me, недвижен, нем,
Так пламенел, что взгляд сражен был светом.

И Беатриче молвила затем
С улыбкой: "Славный дух и возвеститель
Того, как щедр небесный храм ко всем,

Надеждой эту огласи обитель.
Ведь ею ты бывал в людских глазах,
Когда троих из вас почтил спаситель".

"Вздыми чело, превозмоги свой страх;
Из смертного предела вознесенный
Здесь должен в наших созревать лучах".

Так говорил душе моей смущенной
Второй огонь; и я возвел к горам
Взгляд, гнетом их чрезмерным преклоненный.

"Раз наш властитель изволяет сам,
Чтоб ты среди чертога потайного,
Еще живой, предстал его князьям

И, видев правду царства неземного,
Надежду, что к благой любви ведет,
В себе и в остальных упрочил снова,

Поведай, что - она, и как цветет
В твоей душе, и как в нее вступила".
Так молвил снова тот огонь высот.

И та, что перья крыл моих стремила
В их воспаренье до таких вершин,
Меня в ответе так предупредила:

"В воинствующей церкви ни один
Надеждой не богаче, - как то зримо
В пресветлом Солнце неземных дружин;

За то увидеть свет Ерусалима
Он из Египта этот путь свершил,
Еще воинствуя неутомимо.

Другие два вопроса (ты спросил
Не чтоб узнать, а с тем, что он изложит,
Как эту добродетель ты почтил)

Ему оставлю я; на оба может
Легко и не хвалясь ответить он;
И божья милость пусть ему поможет".

Как школьник, на уроке вопрошен,
Свое желая обнаружить знанье,
Рад отвечать про то, в чем искушен:

"Надежда, - я сказал, - есть ожиданье
Грядущей славы; ценность прежних дел
И благодать - его обоснованье.

От многих звезд я этот свет узрел;
Но первый мне его пролил волною
Тот, кто всех выше вышнего воспел.

"Да уповают на тебя душою, -
Он пел, - кто имя ведает твое!"
И как не ведать, веруя со мною?

Ты ею сердце оросил мое
В твоем посланьи; полн росы блаженной,
Я и других кроплю дождем ее".

Пока я говорил, в груди нетленной
Того пожара - колебался свет,
Как вспышки молний, частый и мгновенный.

"Любовь, которой я досель согрет, -
Дохнул он, - к добродетели, до края
Борьбы за пальму шедшей мне вослед,

Велит мне вновь дохнуть тебе, взирая,
Как ты ей рад, дабы ты мне сказал,
Чего ты ожидаешь, уповая".

"Я это понял, - так я отвечал, -
Из Нового и Ветхого завета,
Цель душ познав, тех, что господь избрал.

В две ризы будет каждая одета
В земле своей, - Исайя возвестил.
А их земля-жизнь сладостная эта.

Еще ясней, по мере наших сил,
Твой брат, сказав про белые уборы,
Нам откровенье это изложил",

Когда я кончил, - огласив просторы,
"Sperent in te" раздалось в вышине;
На что, кружа, откликнулись все хоры.

И так разросся свет в одном огне,
Что, будь у Рака сходный перл, зимою
Бывал бы месяц о едином дне.

Как девушка встает, идет и, к рою
Плясуний примыкая, воздает
Честь новобрачной, не кичась собою,

Так, видел я, вспылавший пламень тот
Примкнул к двоим, которых, с нами рядом,
Любви горящей мчал круговорот.

Он слился с песнопением и ладом;
Недвижна и безмолвна, госпожа
Их, как невеста, озирала взглядом.

"Он, с Пеликаном нашим возлежа,
К его груди приник; и с выси крестной
Приял великий долг, ему служа".

Так Беатриче; взор ее чудесный
Ее словами не был отвлечен
От созерцанья красоты небесной.

Как тот, чей взгляд с усильем устремлен,
Чтоб видеть солнце затемненным частно,
И он, взирая, зрения лишен,

Таков был я пред вспыхнувшим столь ясно
И услыхал: "Зачем слепишь ты взор,
Чтоб видеть то, чего искать напрасно?

Я телом - прах во прахе до тех пор,
Пока число не завершится наше,
Как требует предвечный приговор.

В двух ризах здесь, и всех блаженных краше,
Лишь два сиянья, взнесшиеся вдруг;
И с этим ты вернешься в царство ваше".

При этом слове огнезарный круг
Затих, и с ним - рождавшийся в пречистом
Смешенье трех дыханий нежный звук;

Так, на шабаш иль в месте каменистом,
Строй весел, только что взрезавших вал,
Враз замирает, остановлен свистом.

О, что за трепет душу мне объял,
Когда я обернулся к Беатриче
И ничего не видел, хоть стоял

Вблизи нее и в мире всех величий!

Пока я был смущен угасшим взором,
Осиливший его костер лучей
Повеял дуновением, в котором

Послышалось: "Доколе свет очей,
Затменный мной, к тебе не возвратится,
Да возместит утрату звук речей.

Итак, начни; скажи, куда стремится
Твоя душа, и отстрани испуг:
Взор у тебя не умер, а мутится.

В очах у той, что ввысь из круга в круг
Тебя стезею дивной возносила,
Таится мощь Ананииных рук".

"С терпеньем жду, - моим ответом было, -
Целенья глаз, куда, как в недра врат,
Она с огнем сжигающим вступила.

Святое Благо неземных палат
Есть альфа и омега книг, чьи строки
Уста любви мне шепчут и гласят".

И голос тот, которым я, безокий,
Утешился в нежданной слепоте,
Вновь налагая на меня уроки,

Сказал: "Тебя на частом решете
Проверю я. Какие побужденья
Твой лук направили к такой мете?"

И я: "Чрез философские ученья
И через то, что свыше внушено,
Я той любви приял напечатленья;

Затем что благо, чуть оценено,
Дает вспылать любви, тем боле властной,
Чем больше в нем добра заключено.

Поэтому к Прасути, столь прекрасной,
Что все блага, которые не в ней, -
Ее луча всего лишь свет неясный,

Должна с любовью льнуть всего сильней
Душа того, кто правду постигает,
Проникшую мой довод до корней.

Ту правду предо мною расстилает
Мне показавший первую Любовь
Всего, что вековечно пребывает;

Правдивый голос расстилает вновь,
Сам о себе сказавший Моисею:
"Узреть всю славу дух твой приготовь";

И расстилаешь ты, когда твоею
Высокой речью миру оглашен
Смысл вышних тайн так громко, как ничьею".

"Земным рассудком, - вновь повеял он, -
И подтверждающими голосами
Жарчайший пыл твой к богу обращен.

Но и другими, может быть, ремнями
К нему влеком ты. Сколькими, открой,
Твоя любовь язвит тебя зубами?"

Не утаился умысел святой
Орла Христова, так что я заметил,
Куда ответ он направляет мой.

"Все те укусы, - я ему ответил, -
Что нас стремят к владыке бытия,
Крепят любовь, которой дух мой светел.

Жизнь мирозданья, как и жизнь моя,
Смерть, что он принял, жить мне завещая,
Все, в чем надежда верящих, как я,

И сказанная истина живая -
Меня из волн дурной любви спасли,
На берегу неложной утверждая.

И все те листья, что в саду взросли
У вечного садовника, люблю я,
Поскольку к ним его дары сошли".

Едва я смолк, раздался, торжествуя,
Напев сладчайший в небе: "Свят, свят, свят!"
И Беатриче вторила, ликуя.

Как при колючем свете сон разъят
Тем, что стремится зрительная сила
На луч, пронзающий за платом плат,

И зренье пробужденному немило,
Настолько смутен он, вернувшись в быль,
Пока сознанье ум не укрепило, -

Так Беатриче с глаз моих всю пыль
Прочь согнала очей своих лучами,
Сиявшими на много тысяч миль;

Я даже стал еще острей глазами;
И вопросил, смущенный, про того,
Кто как четвертый свет возник пред нами.

И Беатриче мне: "В лучах его
Душа, всех прежде созданная, славит
Создателя и бога своего".

Как сень ветвей, когда ее придавит
Идущий ветер, никнет, тяжела,
Потом, вознесшись, вновь листву расправит, -

Таков был я, пока та речь текла,
Дивясь; потом, отвагу вновь обретши
В той жажде молвить, что мне душу жгла,

Я начал: "Плод, единый, что, не цветши,
Был создан зрелым, праотец людей,
Дочь и сноху в любой жене нашедший,

Внемли мольбе усерднейшей моей,
Ответь! Вопрос ты ведаешь заране,
И я молчу, чтоб внять тебе скорей".

Когда зверек накрыт обрывком ткани,
То, оболочку эту полоша,
Он выдает всю явь своих желаний;

И точно так же первая душа
Свою мне радость сквозь лучи покрова
Изобличала, благостью дыша.

Потом дохнула: "В нем я и без слова
Уверенней, чем ты уверен в том,
Что несомненнее всего иного.

Его я вижу в Зеркале святом,
Которое, все отражая строго,
Само не отражается ни в чем.

Ты хочешь знать, давно ль я, волей бога,
Вступил в высокий сад, где в должный миг
Тебе открылась горняя дорога,

Надолго ль он в глазах моих возник,
И настоящую причину гнева,
И мною изобретенный язык.

Знай, сын мой: не вкушение от древа,
А нарушенье воли божества
Я искупал, и искупала Ева.

Четыре тысячи и триста два
Возврата солнца твердь меня манила
Там, где Вергилий свыше внял слова;

Оно же все попутные светила
Повторно девятьсот и тридцать раз,
Пока я жил на свете, посетило.

Язык, который создал я, угас
Задолго до немыслимого дела
Тех, кто Немвродов исполнял приказ;

Плоды ума зависимы всецело
От склоннностей, а эти - от светил,
И потому не длятся без предела.

Естественно, чтоб смертный говорил;
Но - так иль по-другому, это надо,
Чтоб не природа, а он сам решил.

Пока я не сошел к томленью Ада,
"И" в дольном мире звался Всеблагой,
В котором вечная моя отрада;

Потом он звался "Эль"; и так любой
Обычай смертных сам себя сменяет,
Как и листва сменяется листвой.

На той горе, что выше всех всплывает,
Я пробыл и святым, и несвятым
От утра и до часа, что вступает,

Чуть солнце сменит четверть, за шестым".

"Отцу, и сыну, и святому духу" -
Повсюду - "слава!" - раздалось в Раю,
И тот напев был упоеньем слуху.

Взирая, я, казалось, взором пью
Улыбку мирозданья, так что зримый
И звучный хмель вливался в грудь мою.

О, радость! О, восторг невыразимый!
О, жизнь, где все-любовь и все-покой!
О, верный клад, без алчности хранимый!

Четыре светоча передо мной
Пылали, и, мгновенье за мгновеньем,
Представший первым силил пламень свой;

И стал таким, каким пред нашим зреньем
Юпитер был бы, если б Марс и он,
Став птицами, сменились опереньем.

Та власть, которой там распределен
Черед и чин, благословенным светам
Велела смолкнуть, и угас их звон,

Когда я внял: "Что я меняюсь цветом,
Не удивляйся; внемля мой глагол,
Все переменят цвет в соборе этом.

Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,
На мой престол, на мой престол, который
Пуст перед сыном божиим, возвел

На кладбище моем сплошные горы
Кровавой грязи; сверженный с высот,
Любуясь этим, утешает взоры".

Тот цвет, которым солнечный восход
Иль час заката облака объемлет,
Внезапно охватил весь небосвод.

И словно женщина, чья честь не дремлет
И сердце стойко, чувствует испуг,
Когда о чьем-либо проступке внемлет,

Так Беатриче изменилась вдруг;
Я думаю, что небо так затмилось,
Когда Всесильный поникал средь мук.

Меж тем все дальше речь его стремилась,
И перемена в голосе была
Не меньшая, чем в облике явилась.

"Невеста божья не затем взросла
Моею кровью, кровью Лина, Клета,
Чтоб золото стяжалось без числа;

И только чтоб стяжать блаженство это,
Сикст, Пий, Каликст и праведный Урбан,
Стеня, пролили кровь в былые лета.

Не мы хотели, чтобы христиан
Преемник наш пристрастною рукою
Делил на правый и на левый стан;

Ни чтоб ключи, полученные мною,
Могли гербом на ратном стяге стать,
Который на крещеных поднят к бою;

Ни чтобы образ мой скреплял печать
Для льготных грамот, покупных и лживых,
Меня краснеть неволя и пылать!

В одежде пастырей-волков грызливых
На всех лугах мы видим средь ягнят.
О божий суд, восстань на нечестивых!

Гасконцы с каорсинцами хотят
Пить нашу кровь; о доброе начало,
В какой конечный впало ты разврат!

Но промысел, чья помощь Рим спасала
В великой Сципионовой борьбе,
Спасет, я знаю, - и пора настала.

И ты, мой сын, сойдя к земной судьбе
Под смертным грузом, смелыми устами
Скажи о том, что я сказал тебе!"

Как дельный воздух мерзлыми парами
Снежит к земле, едва лишь Козерог
К светилу дня притронется рогами,

Так здесь эфир себя в красу облек,
Победные взвевая испаренья,
Помедлившие с нами долгий срок.

Мой взгляд следил все выше их движенья,
Пока среда чрезмерной высоты
Ему не преградила восхожденья.

И госпожа, когда от той меты
Я взор отвел, сказала: "Опуская
Глаза, взгляни, куда пронесся ты!"

И я увидел, что с тех пор, когда я
Вниз посмотрел, над первой полосой
Я от средины сдвинулся до края.

Я видел там, за Гадесом, шальной
Улиссов путь; здесь - берег, на котором
Европа стала ношей дорогой.

Я тот клочок обвел бы шире взором,
Но солнце в бездне упреждало нас
На целый знак и больше, в беге скором.

Влюбленный дух, который всякий час
Стремился пламенно к своей богине,
Как никогда ждал взора милых глаз;

Все, чем природа или кисть доныне
Пленяли взор, чтоб уловлять сердца,
Иль в смертном теле, или на картине,

Казалось бы ничтожным до конца
Пред дивной радостью, что мне блеснула,
Чуть я увидел свет ее лица;

И мощь, которой мне в глаза пахнуло,
Меня, рванув из Ледина гнезда,
В быстрейшее из всех небес метнула.

Так однородна вся его среда,
Что я не ведал, где я оказался,
Моей вожатой вознесен туда.

И мне, чтоб я в догадках не терялся,
Так радостно сказала госпожа,
Как будто бог в ее лице смеялся:

"Природа мира, все, что есть, кружа
Вокруг ядра, которое почило,
Идет отсюда, как от рубежа.

И небо это божья мысль вместила,
Где и любовь, чья власть его влечет,
Берет свой пыл, и скрытая в нем сила.

Свет и любовь объемлют этот свод,
Как всякий низший кружит, им объятый;
И те высоты их творец блюдет.

Движенье здесь не мерят мерой взятой,
Но все движенья меру в нем берут,
Как десять - в половине или в пятой.

Как время, в этот погрузясь сосуд
Корнями, в остальных живет вершиной,
Теперь понять тебе уже не в труд.

О жадность! Не способен ни единый
Из тех, кого ты держишь, поглотив,
Поднять зеницы над твоей пучиной!

Цвет доброй воли в смертном сердце жив;
Но ливней беспрестанные потоки
Родят уродцев из хороших слив.

Одни младенцы слушают уроки
Добра и веры, чтоб забыть вполне
Их смысл скорей, чем опушатся щеки.

Кто, лепеча, о постном помнил дне,
Вкушает языком, возросшим в силе,
Любую пищу при любой луне.

Иной из тех, что, лепеча, любили
И чтили мать, - владея речью, рад
Ее увидеть поскорей в могиле.

И так вот кожу белую чернят,
Вняв обольщеньям дочери прекрасной
Дарующего утро и закат.

Размысли, и причина станет ясной:
Ведь над землею власть упразднена,
И род людской идет стезей опасной.

Но раньше, чем январь возьмет весна
Посредством сотой, вами небреженной,
Так хлынет светом горняя страна,

Что вихрь, уже давно предвозвещенный,
Носы туда, где кормы, повернет,
Помчав суда дорогой неуклонной;

И за цветком поспеет добрый плод".

Когда, скорбя о жизни современной
Несчастных смертных, правду вскрыла мне
Та, что мой дух возносит в рай блаженный, -

То как, узрев в зеркальной глубине
Огонь свечи, зажженной где-то рядом,
Для глаз и дум негаданный вполне,

И обратясь, чтобы проверить взглядом
Согласованье правды и стекла,
Мы видим слитность их, как песни с ладом, -

Так и моя мне память сберегла,
Что я так сделал, взоры погружая
В глаза, где путы мне любовь сплела.

И я, - невольно зренье обращая
К тому, что можно видеть в сфере той,
Ее от края оглянув до края, -

Увидел Точку, лившую такой
Острейший свет, что вынести нет мочи
Глазам, ожженным этой остротой.

Звезда, чью малость еле видят очи,
Казалась бы луной, соседя с ней,
Как со звездой звезда в просторах ночи.

Как невдали обвит кольцом лучей
Небесный свет, его изобразивший,
Когда несущий пар всего плотней,

Так Точку обнял круг огня, круживший
Столь быстро, что одолевался им
Быстрейший бег, вселенную обвивший.

А этот опоясан был другим,
Тот - третьим, третий в свой черед - четвертым,
Четвертый - пятым, пятый, вновь, - шестым.

Седьмой был вширь уже настоль простертым,
Что никогда б его не охватил
Гонец Юноны круговым развертом.

Восьмой кружил в девятом; каждый плыл
Тем более замедленно, чем дале
По счету он от единицы был.

Чем ближе к чистой Искре, тем пылали
Они ясней, должно быть оттого,
Что истину ее полней вбирали.

При виде колебанья моего:
"От этой Точки, - молвил мой вожатый, -
Зависят небеса и естество.

Всмотрись в тот круг, всех ближе к ней прижатый:
Он потому так быстро устремлен,
Что кружит, страстью пламенной объятый".

И я в ответ: "Будь мир расположен,
Как эти круговратные обводы,
Предложенным я был бы утолен.

Но в мире ощущаемой природы
Чем выше над срединой взор воздет,
Тем все божественнее небосводы.

Поэтому мне надобен ответ
Об этом дивном ангельском чертоге,
Которому предел - любовь и свет:

Зачем идут не по одной дороге
Подобье и прообраз? Мысль вокруг
Витает и нуждается в подмоге".

"Что этот узел напряженью рук
Не поддается, - ты не удивляйся:
Он стал, никем не тронут, слишком туг".

Так госпожа; и дальше: "Насыщайся
Тем, что воспримешь из моих речей,
И мыслию над этим изощряйся.

Плотские своды - шире иль тесней,
Смотря по большей или меньшей силе,
Разлитой на пространстве их частей.

По мере силы - мера изобилии;
Обилье больше, где большой объем
И нет частей, что б целому вредили.

Наш свод, влекущий в вихре круговом
Все мирозданье, согласован дружно
С превысшим в знанье и в любви кольцом.

И ты увидишь, - ибо мерить нужно
Лишь силу, а не видимость того,
Что здесь перед тобой стремится кружно, -

Как в каждом небе дивное сродство
Большого - с многим, с малым - небольшого
Его связует с Разумом его".

Как полушарье воздуха земного
Яснеет вдруг, когда Борей дохнет
Щекой, которая не так сурова,

И, тая, растворяется налет
Окрестной мглы, чтоб небо озарилось
Неисчислимостью своих красот, -

Таков был я, когда со мной делилась
Своим ответом ясным госпожа
И правда, как звезда в ночи, открылась.

Чуть речь ее дошла до рубежа,
То так железо, плавясь в мощном зное,
Искрит, как кольца брызнули, кружа.

И все те искры мчались в общем рое,
И множились несметней их огни,
Чем шахматное поле, множась вдвое.

Я слышал, как хвалу поют они
Недвижной Точке, вкруг нее стремимы
Из века в век, как было искони.

И видевшая разум мой томимый
Сказала: "В первых двух кругах кружат,
Объемля Серафимов, Херувимы.

Покорны узам, бег они стремят,
Уподобляясь Точке, сколько властны;
А властны - сколько вознесен их взгляд.

Ближайший к ним любви венец прекрасный
Сплели Престолы божьего лица;
На них закончен первый сонм трехчастный.

Знай, что отрада каждого кольца -
В том, сколько зренье в Истину вникает,
Где разум утоляем до конца.

Мы видим, что блаженство возникает
От зрения, не от любви; она
Лишь спутницей его сопровождает;

А зренью мощь заслугами дана,
Чьи корни - в милости и в доброй воле;
Так лестница помалу пройдена.

Три смежных сонма, зеленея в доле
Вовеки нескончаемой весны,
Где и ночной Овен не властен боле,

"Осанною" всегда оглашены
На три напева, что в тройной святыне
Поют троеобразные чины.

В иерархии этой - три богини:
Сперва - Господства, дальше - Сил венец,
А вслед за ними - Власти, в третьем чине.

В восторгах предпоследних двух колец
Начала и Архангелы витают;
И Ангельская радость наконец.

Все эти сонмы к высоте взирают
И, книзу власть победную лия,
Влекомы к богу, сами увлекают.

И Дионисий в тайну бытия
Их степеней так страстно погружался,
Что назвал их и различил, как я.

Григорий с ним потом не соглашался;
Зато, чуть в небе он глаза раскрыл,
Он сам же над собою посмеялся.

И если столько тайных правд явил
Пред миром смертный, чуда в том не много:
Здесь их узревший - их ему внушил

Средь прочих истин этого чертога".

Когда чету, рожденную Латоной,
Здесь - знак Овна, там - знак Весов хранит,
А горизонт связует общей зоной,

То миг, когда их выровнял зенит,
И миг, в который связь меж ними пала
И каждый в новый небосвод спешит,

Разлучены не дольше, чем молчала
С улыбкой Беатриче, все туда
Смотря, где Точка взор мой побеждала.

Она промолвила: "Мне нет труда
Тебе ответить, твой вопрос читая
Там, где слились все "где" и все "когда".

Не чтобы стать блаженней, - цель такая
Немыслима, - но чтобы блеск лучей,
Струимых ею, молвил "Есмь", блистая, -

Вне времени, в предвечности своей,
Предвечная любовь сама раскрылась,
Безгранная, несчетностью любвей.

Она и перед этим находилась
Не в косном сне, затем что божество
Ни "до", ни "после" над водой носилось.

Врозь и совместно, суть и вещество
В мир совершенства свой полет помчали, -
С тройного лука три стрелы его.

Как в янтаре, стекле или кристалле
Сияет луч, причем его приход
И заполненье целого совпали,

Так и Творца троеобразный плод
Излился, как внезапное сиянье,
Где никакой неразличим черед.

Одновременны были и созданье,
И строй существ; над миром быть дано
Вершиной тем, в ком - чистое деянье,

А чистую возможность держит дно;
В средине - связью навсегда нетленной
С возможностью деянье сплетено.

Хоть вам писал Иероним блаженный,
Что ангелы за долгий ряд веков
Сотворены до остальной вселенной,

Но истину на множестве листов
Писцы святого духа возвестили,
Как ты поймешь, вникая в смысл их слов,

И разум видит сам, поскольку в силе,
Что движители вряд ли долго так
Без подлинного совершенства были.

Теперь ты знаешь, где, когда и как
Сотворены любови их собора,
И трех желаний жар в тебе иссяк.

До двадцати не сосчитать так скоро,
Как часть бесплотных духов привела
В смятенье то, в чем для стихий опора.

Другая часть, оставшись, начала
Так страстно здесь кружиться, что начатый
Круговорот прервать бы не могла.

Причиною паденья был в проклятой
Гордыне тот, кто пред тобой предстал,
Всем гнетом мира отовсюду сжатый.

Сонм, зримый здесь, смиренно признавал
Себя возникшим в Благости бездонной,
Чей свет ему познанье даровал.

За это, по заслугам вознесенный
Чрез озаряющую благодать,
Он преисполнен воли непреклонной.

И ты, не сомневаясь, должен знать,
Что благодать нисходит по заслуге
К любви, раскрытой, чтоб ее принять.

Теперь ты сам об этом мудром круге,
Раз мой урок тобою восприят,
Немалое домыслишь на досуге.

Но так как вам ученые твердят,
Природу ангелов изображая,
Что те, мол, мыслят, помнят и хотят,

Скажу еще, чтобы тебе прямая
Открылась правда, на земле у вас
Двусмысленным ученьем повитая.

Бесплотные, возрадовавшись раз
Лицу Творца, пред кем без утаенья
Раскрыто все, с него не сводят глаз;

И так как им не пресекает зренья
Ничто извне, они и не должны
Припоминать отъятые виденья.

У вас же и не спят, а видят сны,
Кто веря, а кто нет - своим рассказам;
В одном - и срама больше, и вины.

Там, на земле, не направляют разум
Одной тропой: настолько вас влекут
Страсть к внешности и жажда жить показом.

Все ж, это с меньшим гневом терпят тут,
Чем если слово божье суесловью
Приносят в жертву или вкривь берут.

Не думают, какою куплен кровью
Его посев и как тому, кто чтит
Его смиренно, воздают любовью.

Для славы, каждый что-то норовит
Измыслить, чтобы выдумка блеснула
С амвона, а Евангелье молчит.

Иной гласит, что вспять луна шагнула
В час мук Христовых и сплошную сень
Меж солнцем и землею протянула, -

И лжет, затем что сам затмился день:
Как лег на иудеев сумрак чудный,
Так индов и испанцев скрыла тень.

Нет стольких Лапо во Фьоренце людной
И стольких Биндо, сколько басен в год
Иной наскажет пастырь безрассудный;

И стадо глупых с пастбища бредет,
Насытясь ветром; ни один не ведал,
Какой тут вред, но это не спасет.

Христос наказа первым верным не дал:
"Идите, суесловьте!", но свое
Ученье правды им он заповедал,

И те, провозглашая лишь ее,
Во имя веры подымали в схватке
Евангелье, как щит и как копье.

Теперь в церквах лишь на остроты падки
Да на ужимки; если громок смех,
То куколь пыжится, и все в порядке.

А в нем сидит птенец, тайком от всех,
Такой, что чернь, увидев, поняла бы,
Какая власть ей отпускает грех;

Все до того рассудком стали слабы,
Что люди верят всякому вранью,
И на любой посул толпа пришла бы.

Так кормит плут Антоньеву свинью
И разных прочих, кто грязней намного,
Платя деньгу поддельную свою.

Но это все - окольная дорога,
И нам пора на прежний путь опять,
Со временем сообразуясь строго.

Так далеко восходит эта рать
Своим числом, что смертной речи сила
И смертный ум не могут не отстать.

И в самом откровенье Даниила
Число не обозначено точней:
В его тьмах тем оно себя укрыло.

Первоначальный Свет, разлитый в ней,
Воспринят ею столь же разнородно,
Сколь много сочетанных с ним огней.

А так как от познанья производно
Влечение, то искони времен
Любовь горит и тлеет в ней несходно.

Суди же, сколь пространно вознесен
Предвечный, если столькие зерцала
Себе он создал, где дробится он,

Единый сам в себе, как изначала".

Примерно за шесть тысяч миль пылает
От нас далекий час шестой, и тень
Почти что к плоскости земля склоняет,

Когда небес, для нас глубинных, сень
Становится такой, что луч напрасный
Часть горних звезд на эту льет ступень;

По мере приближения прекрасной
Служанки солнца, меркнет глубина
От славы к славе, вплоть до самой ясной.

Так празднество, чьи вьются пламена,
Объемля Точку, что меня сразила,
Вмещаемым как будто вмещена,

За мигом миг свой яркий свет гасило;
Тогда любовь, как только он погас,
Вновь к Беатриче взор мой обратила.

Когда б весь прежний мой о ней рассказ
Одна хвала, включив, запечатлела,
Ее бы мало было в этот раз.

Я красоту увидел, вне предела
Не только смертных; лишь ее творец,
Я думаю, постиг ее всецело.

Здесь признаю, что я сражен вконец,
Как не бывал сражен своей задачей,
Трагед иль комик, ни один певец;

Как слабый глаз от солнца, не иначе,
Мысль, вспоминая, что за свет сиял
В улыбке той, становится незрячей.

С тех пор как я впервые увидал
Ее лицо здесь на земле, всечасно
За ней я в песнях следом поспевал;

Но ныне я старался бы напрасно
Достигнуть пеньем до ее красот,
Как тот, чье мастерство уже не властно.

Такая, что о ней да воспоет
Труба звучней моей, не столь чудесной,
Которая свой труд к концу ведет:

"Из наибольшей области телесной, -
Как бодрый вождь, она сказала вновь, -
Мы вознеслись в чистейший свет небесный,

Умопостижный свет, где все - любовь,
Любовь к добру, дарящая отраду,
Отраду слаще всех, пьянящих кровь.

Здесь райских войск увидишь ты громаду,
И ту, и эту рать; из них одна
Такой, как в день суда, предстанет взгляду".

Как вспышкой молнии поражена
Способность зренья, так что и к предметам.
Чей блеск сильней, бесчувственна она, -

Так я был осиян ярчайшим светом,
И он столь плотно обволок меня,
Что все исчезло в озаренье этом.

"Любовь, от века эту твердь храня,
Вот так приветствует, в себя приемля,
И так свечу готовит для огня".

Еще словам коротким этим внемля,
Я понял, что прилив каких-то сил
Меня возносит, надо мной подъемля;

Он новым зреньем взор мой озарил,
Таким, что выдержать могло бы око,
Какой бы яркий пламень ни светил.

И свет предстал мне в образе потока,
Струистый блеск, волшебною весной
Вдоль берегов расцвеченный широко.

Живые искры, взвившись над рекой,
Садились на цветы, кругом порхая,
Как яхонты в оправе золотой;

И, словно хмель в их запахе впивая,
Вновь погружались в глубь чудесных вод;
И чуть одна нырнет, взлетит другая.

"Порыв, который мысль твою влечет
Постигнуть то, что пред тобой предстало,
Мне тем милей, чем больше он растет.

Но надо этих струй испить сначала,
Чтоб столь великой жажды зной утих".
Так солнце глаз моих, начав, сказало;

И вновь: "Река, топазов огневых
Взлет и паденье, смех травы блаженный -
Лишь смутные предвестья правды их.

Они не по себе несовершенны,
А это твой же собственный порок,
Затем что слабосилен взор твой бренный".

Так к молоку не рвется сосунок
Лицом, когда ему порой случится
Проспать намного свой обычный срок,

Как устремился я, спеша склониться,
Чтоб глаз моих улучшить зеркала,
К воде, дающей в лучшем утвердиться.

Как только влаги этой испила
Каемка век, река, - мне показалось, -
Из протяженной сделалась кругла;

И как лицо, которое скрывалось
Личиною, - чуть ложный вид исчез,
Становится иным, чем представлялось,

Так превратились в больший пир чудес
Цветы и огоньки, и я увидел
Воочью оба воинства небес.

О божий блеск, в чьей славе я увидел
Всеистинной державы торжество, -
Дай мне сказать, как я его увидел!

Есть горний свет, в котором божество
Является очам того творенья,
Чей мир единый - созерцать его;

Он образует круг, чьи измеренья
Настоль огромны, что его обвод
Обвода солнца шире без сравненья.

Его обличье луч ему дает,
Верх озаряя тверди первобежной,
Чья жизнь и мощь начало в нем берет.

И как глядится в воду холм прибрежный,
Как будто чтоб увидеть свой наряд,
Цветами убран и травою нежной,

Так, окружая свет, над рядом ряд, -
А их сверх тысячи, - в нем отразилось
Все, к высотам обретшее возврат.

Раз в нижний круг такое бы вместилось
Светило, какова же ширина
Всей этой розы, как она раскрылась?

Взор не смущали глубь и вышина,
И он вбирал весь этот праздник ясный
В количестве и в качестве сполна.

Там близь и даль давать и брать не властны:
К тому, где бог сам и один царит,
Природные законы непричастны.

В желть вечной розы, чей цветок раскрыт
И вширь, и ввысь и негой благовонной
Песнь Солнцу вечно вешнему творит,

Я был введен, - как тот, кто смолк, смущенный, -
Моей владычицей, сказавшей: "Вот
Сонм, в белые одежды облеченный!

Взгляни, как мощно град наш вкруг идет!
Взгляни, как переполнены ступени
И сколь немногих он отныне ждет!

А где, в отличье от других сидений,
Лежит венец, твой привлекая глаз,
Там, раньше, чем ты вступишь в эти сени,

Воссядет дух державного средь вас
Арриго, что, Италию спасая,
Придет на помощь в слишком ранний час.

Так одуряет вас корысть слепая,
Что вы - как новорожденный в беде,
Который чахнет, мамку прочь толкая.

В те дни увидят в божием суде
Того, кто явный путь и сокровенный
С ним поведет по-разному везде.

Но не потерпит бог, чтоб сан священный
Носил он долго; так что канет он
Туда, где Симон волхв казнится, пленный;

И будет вглубь Аланец оттеснен".

Как белой розой, чей венец раскрылся,
Являлась мне святая рать высот,
С которой агнец кровью обручился;

А та, что, рея, видит и поет
Лучи того, кто дух ее влюбляет
И ей такою мощной быть дает,

Как войско пчел, которое слетает
К цветам и возвращается потом
Туда, где труд их сладость обретает,

Витала низко над большим цветком,
Столь многолистным, и взлетала снова
Туда, где их Любви всевечный дом.

Их лица были из огня живого,
Их крылья - золотые, а наряд
Так бел, что снега не найти такого.

Внутри цветка они за рядом ряд
Дарили миром и отрадой пыла,
Которые они на крыльях мчат.

То, что меж высью и цветком парила
Посереди такая густота,
Ни зрению, ни блеску не вредило;

Господня слава всюду разлита
По степени достоинства вселенной,
И от нее не может быть щита.

Весь этот град, спокойный и блаженный,
Полн древнею и новою толпой,
Взирал, любя, к одной мете священной.

Трехликий свет, ты, что одной звездой
Им в очи блещешь, умиротворяя,
Склони свой взор над нашею грозой!

Раз варвары, пришедшие из края,
Где с милым сыном в высях горних стран
Кружит Гелика, день за днем сверкая,

Увидев Рим и как он в блеск убран,
Дивились, созерцая величавый
Над миром вознесенный Латеран, -

То я, из тлена в свет небесной славы,
В мир вечности из времени вступив,
Из стен Фьоренцы в мудрый град и здравый,

Какой смущенья испытал прилив!
Душой меж ним и радостью раздвоен,
Я был охотно глух и молчалив.

И как паломник, сердцем успокоен,
Осматривает свой обетный храм,
Надеясь рассказать, как он устроен, -

Так, в ярком свете дав блуждать очам,
Я озирал ряды ступеней стройных,
То в высоту, то вниз, то по кругам.

Я видел много лиц, любви достойных,
Украшенных улыбкой и лучом,
И обликов почтенных и спокойных.

Когда мой взор, все обошед кругом,
Воспринял общее строенье Рая,
Внимательней не медля ни на чем,

Я обернулся, волей вновь пылая,
И госпожу мою спросить желал
О том, чего не постигал, взирая.

Мне встретилось не то, что я искал;
И некий старец в ризе белоснежной
На месте Беатриче мне предстал.

Дышали добротою безмятежной
Взор и лицо, и он так ласков был,
Как только может быть родитель нежный.

Я тотчас: "Где она?" - его спросил;
И он: "К тебе твоим я послан другом,
Чтоб ты свое желанье завершил.

Взглянув на третий ряд под верхним кругом,
Ее увидишь ты, еще светлей,
На троне, ей суждением по заслугам".

Я, не ответив, поднял взоры к ней,
И мне она явилась осененной
Венцом из отражаемых лучей.

От области, громами оглашенной,
Так отдален не будет смертный глаз,
На дно морской пучины погруженный,

Как я от Беатриче был в тот час;
Но это мне не затмевало взгляда,
И лик ее в сквозной среде не гас.

"О госпожа, надежд моих ограда,
Ты, чтобы помощь свыше мне подать,
Оставившая след свой в глубях Ада,

Во всем, что я был призван созерцать,
Твоих щедрот и воли благородной
Я признаю и мощь и благодать.

Меня из рабства на простор свободный
Они по всем дорогам провели,
Где власть твоя могла быть путеводной.

Хранить меня и впредь благоволи,
Дабы мой дух, отныне без порока,
Тебе угодным сбросил тлен земли!"

Так я воззвал; с улыбкой, издалека,
Она ко мне свой обратила взгляд;
И вновь - к сиянью Вечного Истока.

И старец: "Чтоб свершился без преград
Твой путь, - на то и стал с тобой я рядом,
Как мне и просьба и любовь велят, -

Паря глазами, свыкнись с этим садом;
Тогда и луч божественный смелей
Воспримешь ты, к нему взлетая взглядом.

Владычица небес, по ком я всей
Горю душой, нам всячески поможет,
Вняв мне, Бернарду, преданному ей".

Как тот, кто из Кроации, быть может,
Придя узреть нерукотворный лик,
Старинной жаждой умиленье множит

И думает, чуть он пред ним возник:
"Так вот твое подобие какое,
Христе Исусе, господи владык!" -

Так я взирал на рвение святое
Того, кто, окруженный миром зла,
Жил, созерцая, в неземном покое.

"Сын милости, как эта жизнь светла,
Ты не постигнешь, если к горней сени, -
Так начал он, - не вознесешь чела.

Но если взор твой минет все ступени,
Он в высоте, на троне, обретет
Царицу этих верных ей владений".

Я поднял взгляд; как утром небосвод
В восточной части, озаренной ало,
Светлей, чем в той, где солнце западет,

Так, словно в гору движа из провала
Глаза, я увидал, что часть каймы
Все остальное светом побеждала.

И как сильнее пламень там, где мы
Ждем дышло. Фаэтону роковое,
А в обе стороны - все больше тьмы,

Так посредине пламя заревое
Та орифламма мирная лила,
А по краям уже не столь живое.

И в той средине, распластав крыла, -
Я видел, - сонмы ангелов сияли,
И слава их различною была.

Пока они так пели и играли,
Им улыбалась Красота, дая
Отраду всем, чьи очи к ней взирали.

Будь даже равномощна речь моя
Воображенью, - как она прекрасна,
И смутно молвить не дерзнул бы я.

Бернард, когда он увидал, как властно
Сковал мне взор его палящий пыл,
Свои глаза к ней устремил так страстно,

Что и мои сильней воспламенил.

В свою отраду вникший созерцатель
Повел святую речь, чтоб все сполна
Мне пояснить, как мудрый толкователь:

"Ту рану, что Марией сращена,
И нанесла, и растравила ядом
Прекрасная у ног ее жена.

Под ней Рахиль ты обнаружишь взглядом,
Глаза ступенью ниже опустив,
И с ней, как видишь, Беатриче рядом.

Вот Сарра, вот Ревекка, вот Юдифь,
Вот та, чей правнук, обращаясь к богу,
Пел "Miserere", скорбь греха вкусив.

Так, от порога нисходя к порогу,
Они идут, как я по лепесткам
Цветок перебираю понемногу.

И ниже, от седьмого круга к нам,
Еврейки занимают цепь сидений,
Расчесывая розу пополам.

Согласно с тем, как вера поколений
Взирала ко Христу, они - как вал,
Разъемлющий священные ступени.

Там, где цветок созрел и распластал
Все листья, восседает сонм, который
Пришествия Христова ожидал.

Там, где пустые врублены просторы
В строй полукружий, восседают те,
Чьи на Христе пришедшем были взоры.

Престол царицы в дивной высоте
И все под ним престолы, как преграда,
Их разделяют по прямой черте.

Напротив - Иоанн вершина ряда,
Всегда святой, пустынник, после мук
Два года пребывавший в недрах Ада;

Раздел здесь вверен цепи божьих слуг,
Франциску, Бенедикту, Августину
И прочим, донизу, из круга в круг.

Измерь же провидения пучину:
Два взора веры обнимает сад,
И каждый в нем заполнит половину.

И знай, что ниже, чем проходит ряд,
Весь склон по высоте делящий ровно,
Не ради собственных заслуг сидят,

А по чужим, хотя не безусловно;
Здесь - души тех, кто взнесся к небесам,
Не зная, что - похвально, что - греховно.

Ты в этом убедиться можешь сам,
К ним обратив прилежней слух и зренье,
По лицам их и детским голосам.

Но ты молчишь, тая недоуменье;
Однако я расторгну узел пут,
Которыми тебя теснит сомненье.

Простор державы этой - не приют
Случайному, как ни скорбей, ни жажды,
Ни голода ты не увидишь тут;

Затем что все, здесь зримое, однажды
Установил незыблемый закон,
И точно пригнан к пальцу перстень каждый.

И всякий в этом множестве племен,
Так рано поспешивших в мир нетленный,
Не sine causa разно наделен.

Царь, чья страна полна такой блаженной
И сладостной любви, какой никак
Не мог желать и самый дерзновенный, -

Творя сознанья, радостен и благ,
Распределяет милость самовластно;
Мы можем только знать, что это так.

И вам из книг священных это ясно,
Где как пример даны два близнеца,
Еще в утробе живших несогласно.

Раз цвет волос у милости Творца
Многообразен, с ним в соотношенье
Должно быть и сияние венца.

Поэтому на разном возвышенье
Не за дела награда им дана:
Все их различье - в первом озаренье.

В первоначальнейшие времена
Душа, еще невинная, бывала
Родительскою верой спасена.

Когда времен исполнилось начало,
То мальчиков невинные крыла
Обрезание силой наделяло.

Когда же милость миру снизошла,
То, не крестясь крещением Христовым,
Невинность вверх подняться не могла.

Теперь взгляни на ту, чей лик с Христовым
Всего сходней; в ее заре твой взгляд
Мощь обретет воззреть к лучам Христовым".

И я увидел: дождь таких отрад
Над нею изливала рать святая,
Чьи сонмы в этой высоте парят,

Что ни одно из откровений Рая
Так дивно мне не восхищало взор,
Подобье бога так полно являя.

И дух любви, низведший этот хор,
Воспев: "Ave, Maria, gratia plena!", -
Свои крыла пред нею распростер.

Все, что гласит святая кантилена,
За ним воспев, еще светлей процвел
Блаженный град, не ведающий тлена.

"Святой отец, о ты, что снизошел
Побыть со мной, покинув присужденный
Тебе от века сладостный престол,

Кто этот ангел, взором погруженный
В глаза царицы, что слетел сюда,
Любовью, как огнем, воспламененный?"

Так, чтоб узнать, я вопросил тогда
Того, чей лик Марией украшаем,
Как солнцем предрассветная звезда.

"Насколько дух иль ангел наделяем
Красой и смелостью, он их вместил, -
Мне был ответ. - Того и мы желаем;

Ведь он был тот, кто с пальмой поспешил
К владычице, когда наш груз телесный
Господень сын понесть благоволил.

Но предприми глазами путь, совместный
С моею речью, обходя со мной
Патрициев империи небесной.

Те два, счастливей, чем любой иной,
К Августе приближенные соседи, -
Как бы два корня розы неземной.

Левей - источник всех земных наследий,
Тот праотец, чей дерзновенный вкус
Оставил людям привкус горькой снеди;

Правее - тот, кем утвержден союз
Христовой церкви, старец, чьей охране
Ключи от розы вверил Иисус.

Тот, кто при жизни созерцал заране
Дни тяжкие невесты, чей приход
Гвоздями куплен и копьем страданий, -

Сел рядом с ним; а рядом с первым - тот,
Под чьим вожденьем жил, вкушая манну,
Строптивый, черствый и пустой народ.

Насупротив Петра ты видишь Анну,
Которая глядит в дочерний лик,
Глаз не сводя, хоть и поет "Осанну";

А против старшины домовладык
Сидит Лючия, что тебя спасала,
Когда, свергаясь, ты челом поник.

Но мчится время сна, и здесь пристало
Поставить точку, как хороший швей,
Кроящий скупо, если ткани мало;

И к Пралюбви возденем взор очей,
Дабы, взирая к ней, ты мог вонзиться,
Насколько можно, в блеск ее лучей.

Но чтобы ты, в надежде углубиться,
Стремя крыла, не отдалился вспять,
Нам надлежит о милости молиться,

Взывая к той, кто милость может дать;
А ты сопутствуй мне своей любовью,
Чтоб от глагола сердцем не отстать".

И, молвив, приступил к молитвословью.

Я дева мать, дочь своего же сына,
Смиренней и возвышенней всего,
Предъизбранная промыслом вершина,

В тебе явилось наше естество
Столь благородным, что его творящий
Не пренебрег твореньем стать его.

В твоей утробе стала вновь горящей
Любовь, чьим жаром; райский цвет возник,
Раскрывшийся в тиши непреходящей.

Здесь ты для нас - любви полдневный миг;
А в дельном мире, смертных напояя,
Ты - упования живой родник.

Ты так властна, и мощь твоя такая,
Что было бы стремить без крыл полет -
Ждать милости, к тебе не прибегая.

Не только тем, кто просит, подает
Твоя забота помощь и спасенье,
Но просьбы исполняет наперед.

Ты - состраданье, ты - благоволенье,
Ты - всяческая щедрость, ты одна -
Всех совершенств душевных совмещенье!

Он, человек, который ото дна
Вселенной вплоть досюда, часть за частью,
Селенья духов обозрел сполна,

К тебе зовет о наделенье властью
Столь мощною очей его земных,
Чтоб их вознесть к Верховнейшему Счастью.

И я, который ради глаз моих
Так не молил о вспоможенье взгляду,
Взношу мольбы, моля услышать их:

Развей пред ним последнюю преграду
Телесной мглы своей мольбой о нем
И высшую раскрой ему Отраду.

Еще, царица, властная во всем,
Молю, чтоб он с пути благих исканий,
Узрев столь много, не сошел потом.

Смири в нем силу смертных порываний!
Взгляни: вслед Беатриче весь собор,
Со мной прося, сложил в молитве длани!"

Возлюбленный и чтимый богом взор
Нам показал, к молящему склоненный,
Что милостивым будет приговор;

Затем вознесся в Свет Неомраченный,
Куда нельзя и думать, чтоб летел
Вовеки взор чей-либо сотворенный.

И я, уже предчувствуя предел
Всех вожделений, поневоле, страстно
Предельным ожиданьем пламенел.

Бернард с улыбкой показал безгласно,
Что он меня взглянуть наверх зовет;
Но я уже так сделал самовластно.

Мои глаза, с которых спал налет,
Все глубже и все глубже уходили
В высокий свет, который правда льет.

И здесь мои прозренья упредили
Глагол людей; здесь отступает он,
А памяти не снесть таких обилии.

Как человек, который видит сон
И после сна хранит его волненье,
А остального самый след сметен,

Таков и я, во мне мое виденье
Чуть теплится, но нега все жива
И сердцу источает наслажденье;

Так топит снег лучами синева;
Так легкий ветер, листья взвив гурьбою,
Рассеивал Сибиллины слова.

О Вышний Свет, над мыслию земною
Столь вознесенный, памяти моей.
Верни хоть малость виденного мною

И даруй мне такую мощь речей,
Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!

В моем уме ожив, как отсвет бледный,
И сколько-то в стихах моих звуча,
Понятней будет им твой блеск победный.

Свет был так резок, зренья не мрача,
Что, думаю, меня бы ослепило,
Когда я взор отвел бы от луча.

Меня, я помню, это окрылило,
И я глядел, доколе в вышине
Не вскрылась Нескончаемая Сила.

О щедрый дар, подавший смелость мне
Вонзиться взором в Свет Неизреченный
И созерцанье утолить вполне!

Я видел - в этой глуби сокровенной
Любовь как в книгу некую сплела
То, что разлистано по всей вселенной:

Суть и случайность, связь их и дела,
Все - слитое столь дивно для сознанья,
Что речь моя как сумерки тускла.

Я самое начало их слиянья,
Должно быть, видел, ибо вновь познал,
Так говоря, огромность ликованья.

Единый миг мне большей бездной стал,
Чем двадцать пять веков - затее смелой,
Когда Нептун тень Арго увидал.

Как разум мои взирал, оцепенелый,
Восхищен, пристален и недвижим
И созерцанием опламенелый.

В том Свете дух становится таким,
Что лишь к нему стремится неизменно,
Не отвращаясь к зрелищам иным;

Затем что все, что сердцу вожделенно,
Все благо - в нем, и вне его лучей
Порочно то, что в нем всесовершенно.

Отныне будет речь моя скудней, -
Хоть и немного помню я, - чем слово
Младенца, льнущего к сосцам грудей,

Не то, чтоб свыше одного простого
Обличия тот Свет живой вмещал:
Он все такой, как в каждый миг былого;

Но потому, что взор во мне крепчал,
Единый облик, так как я при этом
Менялся сам, себя во мне менял.

Я увидал, объят Высоким Светом
И в ясную глубинность погружен,
Три равноемких круга, разных цветом.

Один другим, казалось, отражен,
Как бы Ирида от Ириды встала;
А третий - пламень, и от них рожден.

О, если б слово мысль мою вмещало, -
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: "Мало"!

О Вечный Свет, который лишь собой
Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ свой!

Круговорот, который, возникая,
В тебе сиял, как отраженный свет, -
Когда его я обозрел вдоль края,

Внутри, окрашенные в тот же цвет,
Явил мне как бы наши очертанья;
И взор мой жадно был к нему воздет.

Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,

Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своем;

Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.

Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.